Алексеев. Пушкин и наука его времени. Часть 2

ПУШКИН И НАУКА ЕГО ВРЕМЕНИ

(Разыскания и этюды)

2

Близкое знакомство Пушкина с французской литературой просветительского века еще в лицейские годы (как об этом свидетельствует хотя бы его стихотворениеЃ«Городок») уже тогда могло предостеречь его от слишком прямолинейных противопоставлений поэзии науке. Убеждение Пушкина, что в том чрезвычайном напряжении интеллектуальных сил, которое именуется «вдохновением», неизбежно участие разума, могло опираться на авторитет французских рационалистов XVIII в.

По сочинениям Вольтера, Лебрена, Њ’Аламбера и других Пушкин, конечно, был знаком и с французским вариантом теории об «энтузиазме», своеобразие которого заключалось в признании разума как главной вдохновляющей и действенной силы, определяющей совершенство художественного творения. Ода Лебрена «Об энтузиазме» прямо основывалась на том, что «вдохновенный

разум» в особенности проявил себя в области наук «точных» и экспериментальных.⁵³

Эстетика французских просветителей XVIII в. не только не противопоставляла поэзию науке, но, напротив, создала образцы того, что в XIX в. получило наименование «научной поэзии». Фюзиль в своем исследовании, посвященном истории «научной поэзии» во Франции, ведет ее начало от середины XVIII в.,⁵⁴ а Ральф Крам в книге «Научная мысль в поэзии» посвящает особую, пятую главу откликам французской художественной литературы на быстрый рост научной и технико-изобретательской мысли во Франции перед революцией 1789 г.⁵⁵ Действительно, прославление науки, способствующей познанию мира и подчинению сил природы творческому могуществу человеческой мысли, составляет одну из излюбленных тем французских од, посланий и описательных поэм этого времени. Сен-Ламбер в предисловии к своим «Временам года» утверждал, например, что «успехи наук, объединяемых под наименованиями физики, астрономии, химии, ботаники и т. д., помогли познанию дворца мира и людей, которые в нем обитают... Красноречивые философы превратили физику в приятную науку, распространили ее идеи и сделали их популярными. Поэтому язык философии может стать и языком поэзии; стало возможно создавать поэмы, требующие разнообразного знакомства с природой».⁵⁶ Еще поэт Удар де ла Мотт (1672—1731) сочинил большую оду «Академия наук», в которой прославлен Парнас, где утвердилась Механика, примененная ко многим чудесным и уже в этом смысле вполне «поэтическим» явлениям физического мира. Механика побеждает все препятствия и заставляет служить своим чудесным опытам Воздух, Огонь, Ветры и Воды.⁵⁷

Особые строфы поэт посвятил в этой оде Геометрии, путеводительнице Механики, непрерывно освещающей ей путь своими правилами и своим компасом, и в особенности стремился прославить «точную Алгебру», это великое искусство, заключающее в себе нечто магическое, столь же пренебрегавшееся доселе, сколь и знаменитое:

La Géométrie est le guide
Qui sans cesse éclairant leur pas,
Leur prête les secours solides
De sa Règle et de son Compas...
Mieux qu’elle encore l’exacte Algèbre,

Се grand art aux magiques traits,
Aussi négligé que célèbre.⁵⁸

Поэтому французская поэзия второй половины века прославляла не только науку, но и ее деятелей в прошлом и настоящем. Восхищение вызывали, в частности, те ученые, которые не гнушались также и поэзией. НапомниЅ хотя бы похвалу Вольтера (в его «Храме вкуса», 1783), адресованную Фонтенелю, этому ученому и поэту, который «одной рукой легко брал и компас, и перо, и лиру»:

D’une main légère il prenait
Le compas, le plume et la lyre.⁵⁹

«Энциклопедический дух» в эту пору получил выражение в многочисленных произведениях целой группы поэтов, у которых поэзия стала верной служанкой науки: Пуэнсине написал поэму о прививке оспенной вакцины, маркиз Дефонтен — об астрономии, Пьер-Луи Кастель — о растениях, Люс де Лансиваль — о географии, Лемьер — о происхождении химии.⁶⁰ Основная задача всех этих произведений — прославить новый научный метод, внушить самое возвышенное представление о безграничной смелости, дерзаниях и счастливых достижениях человеческого ума, о неисчерпаемых возможностях и грядущем прогрессе научного знания.

Духом‘«Энциклопедии» веет также и от поэмы «Три царства природы» Делиля, этого «парнасского муравья», по определению Пушкина (V, 377). Характерно, что в первой части этой поэмы Делиль посвятил особые стихотворные строфы геометрическим исследованиям Паскаля и электрическим явлениям, а в других частях писал о химии и вулканических процессах земли, о ботанических исследованиях Линнея, о любви растений и т. д. И уже на пороге нового века Андре Шенье начал поэму «Изобретение» («L’Invention»), которая должна была прославить новую науку и сделать ее достоянием новой поэзии. Торричелли, Ньютон, Кеплер и Галилей были и более знающими и более счастливыми в своих могучих творческих усилиях, чем ученые древности, свои сокровища они открыли новому Вергилию, и теперь слово за ним, — утверждает здесь Шенье. По его мнению, «все искусства взаимосвязаны»,

«человеческие знания не могли бы расширить пределы своего владычества, не содействуя в то же время успеху поэзии»:

Tous les arts sont unis: les sciences humaines
N’ont pu de leur empire étendre les domaines,
Sans agrandir aussi la carrière des vers.⁶¹

Для Пушкина и для многих его сверстников все перечисленные имена французских писателей и поэтов просветительского века были еще именами живыми, конкретными, как и для представителей старшего поколения русских любителей литературы. Произведения этих поэтов, стремившихся объединить усилия науки и художественного слова ради наиболее полного раскрытия и истолкования физической природы или картины вселенной, были хорошо известны у нас и в подлинниках, и в переводах. Цитаты из Делиля наряду с самостоятельными опытами описательных «научных» поэм (вроде дерптской поэмы А. Воейкова «Искусства и науки», 1817, отрывки из которой печатались в «Вестнике Европы», 1819), из Лемьера, д’Аламбера и многих других нередко приводились в русских журналах двух первых десятилетий как привычные, знакомые читателям. Уже в выборе этих цитат порою чувствовалось, что тот вопрос, который поднимался в юношеском стихотворении Дельвига «К поэту-математику», интересовал не его одного, что проблема противоречий между научным и художественным познанием действительности, различия в методах ее изучения и истолкования была проблемой действенной и в теории, и в практике.

Если Дельвиг, как мы видели, отрицательно решал вопрос о совместимости увлечений точным знанием и поэзией; если для него, по крайней мере в юные годы, не подлежала сомнению неоднородная общественная ценность науки и поэзии в общих творческих усилиях человеческого ума; если ему была чужда самая мысль о возможности «научной поэзии», — то, например, Батюшков, воспитавшийся на произведениях французских просветителей, стоял на противоположных эстетических позициях. Касаясь того же противопоставления ученого и поэта, что и Дельвиг, приблизительно в те же годы (1816) Батюшков сочувственно цитировал д’Аламбера, также противопоставлявшего их, но далеко не в пользу поэтического творца. Батюшков писал в своем «Вечере у Кантемира»: «Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил д’Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; второй перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностью».⁶² В оставшейся незаконченной статье 1822 года «‹О прозе›» Пушкин тоже сослался на д’Аламбера по поводу суждения последнего о Бюффоне. Характерно, что и эта цитата имеет непосредственное отношение к тому же спору о поэзии и науке, но вопрос сосредоточен здесь в иной плоскости: речь идет у Пушкина о нежелательности «поэтического языка» в научной прозе, что, несомненно, родственно общей проблеме о вдохновении, питающем научную и поэтическую мысль (XI, 18—19).

Отзвуки близкого знакомства Пушкина с французской научно-художественной литературой и просветительской философией XVIII в., утверждавших его с юности в мысли о мнимом противоречии поэзии как искусства и научного знания, еще долго встречались в его творчестве. Онегина, после объяснения его с Татьяной, он заставил прочесть «скептического Беля» и «творенья Фонтенеля» (VI, 183), а в октавах «Домика в Коломне», вычеркнутых поэтом из текста, стоят рядом имена Вольтера и Делиля, осуществивших, каждый на свой манер, этот союз поэзии и экспериментальной науки:

И ты, Вольтер, философ и ругатель,
[Поэт, астроном, умственный Протей],
И ты, Делиль, парнасский муравей...

(V, 377)

Тем не менее вопрос о соотношении поэзии и науки, о различиях их методов или близости между ними, о возможностях их сочетания, объединения их усилий решался у нас в эти годы не только на примерах французскоЮ литературы просветительского века, но и на более близких образцах русской литературы XVIII в., в которых эта проблема поставлена была отнюдь не с меньшей остротой. Для Пушкина особенности этой проблемы в ее русской форме должны были иметь особо важное значение.

Русская поэзия XVIII в. довольно широко отразила процесс становления и быстрого развития русской науки в этом столетии — от Ломоносова и до Радищева включительно. В этом, в частности, получала свое выражение просветительская тенденция русской литературы этого века. Уже Кантемир был сатириком-просветителем своеобразного склада: стихотворство было для него одним из средств популяризации научных знаний. В его сатирах заключена весьма красноречивая апология «точных» наук, того «математического естествознания», которым Кантемир увлеченно занимался и сам еще до своего отъезда за границу; в примечаниях к сатирам изложены научные теории (например, закон всемирного тяготения; отличие систем Коперника и Птолемея представлено им в первой сатире еще до начала его работы над переводом «Разговоров о множественности миров» Фонтенеля),⁶³ объяснены научные термины, охарактеризованы инструменты для научных экспериментов, — например микроскоп или химический горн, — вероятно, впервые названные в русском стихотворном тексте. Написанная в 1735 г. Кантемиром «песня», т. е. ода, «В похвалу наук» не только прославляет благодетельную силу знания, но и набрасывает целую историю наук в круговороте времен и в связи с территориальным перемещением очагов цивилизации: от Египта, Греции и Рима до возрождения наук в Италии и обратного движения с Запада на Восток.

Еще более наглядный пример представляло собой творчество Ломоносова, совместившего в себе ученого и поэта, которое служило предметом удивления и внимательного изучения Пушкина и его современников. Одна из важнейших и излюбленных мыслей Ломоносова, одушевлявших его оды, — практическое значение науки, которая должна сыграть важную роль в развитии государственной мощи и укреплении благосостояния страны. Отчетливо высказана эта мысль в оде 1747 г.:

Воззри в поля Твои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет;
Богатство в оных потаенно
Наукой будет откровенно...

В оде 1750 г. мы находим уже и более детализованную картину государственного значения отдельных наук и практического применения их в отечественных условиях — механики, химии, астрономии, географии. Обращение к механике предполагает в первую очередь грандиозную программу кораблестроительных и гидрографических работ:

Наполни воды кораблями,
Моря соедини реками,
И рвами блата иссуши...

Химия тесно связана с металлургией, геологией, почвоведением:

В земное недро ты, Химия,
Проникни взора остротой,
И что содержит в нем Россия,
Драги сокровища открой.

Здесь идет речь даже о метеорологии:

Наука легких метеоров
Премены неба предвещай,
И бурный шум воздушных споров
Чрез верны знаки предъявляй...⁶⁴

Это не только целая программа будущего развития русских научных исследований, но и поэтический вызов отечественной науке, вдохновенный гимн ее будущему. Такие стихотворные произведения Ломоносова, кॠ«Размышления» или эпистола «О пользе стекла», — это уже подлинные образцы своеобразной, полной национальной окраски русской «научной поэзии».

По стопам Ломоносова шел его ученик Николай Никитич Поповский (его стихотворное «Письмо о пользе наук» помещено в «Живописце», т. I, 1772, л. 8), а затем эта же тенденция к сближению задач поэзии и науки развивалась и дальше в русской поэзии XVIII в., ощущаясь то сильнее, то слабее, давая своеобразные и неожиданные сочетания у поэтов разного склада и стиля, но не исчезая вовсе из русских поэтических текстов.⁶⁵

Очень своеобразные образцы русской «научной поэзии» имеются в творениях С. С. Боброва, которым, как известно, так интересовался Пушкин. В «Тавриде», например, Бобров в вставном эпизоде рассказывает о гибели Рихмана при «испытании электрической силы» и с восторгом описывает научные опыты Ломоносова:

Ах! — как он в сердце восхищался
При испытании эфира,
Когда шипящие лучи
Одеянны в цветы различны
Скакали с треском из металла?⁶⁶

В «Тавриде» же мы находим целые стихотворные трактаты на разнообразные естественнонаучные темы. В другое, более позднее творение С. Боброва включена небольшая поэма «Обузданный Юпитер, или Громовый отвод» с маленьким трактатом по электричеству в подстрочных примечаниях и ссылками на сочинения Эйлера.⁶⁷

Имя Радищева особенно ярко блистает в той же связи: глубокие, никогда не прекращавшиеся занятия науками, сопровождавшиеся самостоятельными экспериментами, не могли не отразиться не только в философски” работах Радищева, но и в его поэтическом творчестве. В оде «Вольность» отчетливо высказана мысль о великом освободительном значении научного творчества: успехи наук находятся в прямой зависимости от «зиждительного духа свободы», идущего наперекор церковному авторитету (ломающего «опор духовной власти», строфа 26) и зажигающего «светильник истины», «лучи просвещения»; поэтому в оде прославляются и великие ученые — Галилей, Ньютон:

Но чудо Галилей творить
Возмог, протекши пустотою,
Зиждительной своей рукою
Светило дневно утвердить...
Венец, наукой соплетенный,
Носим Невтоновой главой;

Таков, себе всегда мечтая,
На крыльях разума взлетая,
Дух бодр и тверд возможет вся;
[По всей вселенной пронесется;]
Миров до края вознесется...⁶⁸

Даже в свою™«богатырскую повесть» «Бова» Радищев не побоялся вставить стихи, посвященные истории химических открытий, в частности рассказ об открытии фосфора, требующий в настоящее время особых пояснений, похвалу искусству изготовления цветного стекла или описание плавильного процесса в доменной печи, примененное в качестве развернутой поэтической метафоры.⁶⁹

Вслед за Радищевым поэтические прославления науки и новые образцы русской «научной поэзии» дали поэты той весьма прогрессивной по своим общественным воззрениям группы, которая получила у нас наименование «поэты-радищевцы». Многие поэты «Вольного общества» и сами с интересом изучали математику, физику, астрономию и в своих стихах ревностно популяризировали их; для прочих прославление экспериментальных наук и их воспитательной и просветительной роли являлось как бы частью их общественной программы. Напомним хотя бы оды И. П. Пнина «Время» и особенно «Солнце неподвижно между планетами»; в последней дается новое поэтическое изложение Птолемея и Коперника; в частности, в полном противоречии с упомянутым выше стихотворением Дельвига «К поэту-математику» у Пнина именно Урания вызывает вдохновенного поэта воспеть на лире надзвездные миры:

Какой бессмертной пред очами
Отверзла Урания ход?
Твоими ли зовусь устами,
Богиня, на небесный свод?
Спешу вослед я за тобою
И возвышенною душою
С земли подъемлюсь в небеса,
Светильник твой меня предводит
Ко храму, где мой взор находит
Природы тайны чудеса.⁷⁰

Другие поэты воспевают электрические явления в природе, сопровождая свои стихи научно-популярными пояснениями. Так, например, в одном из стихотворений А. П. Бенитцкого («Трус») к стихам:

Небось вы мыслите, что я ищу спасенья
От грому и янтарного огня? —

сделано следующее примечание автора: «Первое действие электрической силы открыто было чрез янтарь — по-гречески электр, — от которого она и получила свое название».⁷¹ В стихах другого второстепенного поэта-радищевца Ф. И. Ленкевича, специально интересовавшегося физикой, мы находим аналогическое указание:

Кто б мог провидеть, что крупинка,
Найденная у вод морских,
Покажет путь к уразуменью,
Как погашать небесный огнь?..

В примечаниях автора объяснено: «Электрическая сила в первый раз замечена в янтаре Фалесом почти за 600 лет до Р. Х.».⁷² Характерно, что тот же Фє И. Ленкевич посвятил особое произведение результатам физического опыта, быть может, проведенного самим поэтом, «Стихи на разрыв эолипилы — физического инструмента, которым доказывается упругость паров»:

Во медяном шару, как будто в чреве Этны,
Вступила в бой вода с врагом своим — огнем;
Но видя большее упорство, силу в нем,
Пустилась с быстротой через преграды медны;
Как облак громовой, шар треснул, загремел;
Как град, металл вокруг звенящий полетел.⁷³

Поэты-радищевцы посвящали свои стихи также успехам русской медицины ‹«Ода на болезнь» И. П. Пнина, посвященная знаменитому русскому врачу О. К. Каменецкому), исследованиям русских естествоиспытателей («Ода на случай нового сочинения г. академика Лепехина» В. В. Попугаева), «бессмертным умам» великих ученых вообще («К строителям храма познаний» А. Х. Востокова).⁷⁴

Напомним здесь также о поэте Михаиле Никитиче Муравьеве (1757—1807), который в молодости интересовался не только историей и живописью, но также механикой, физикой, посещал в Академии наук лекции Эйлера, Крафта, и т. д. Вот почему и поэзия его постоянно возвращается к различным проблемам науки: он размышляет в стихах о «горячих солнцах», говорит о строении глазной сетчатки в стихотворении «Зрение» (1776), представляющем собой настоящий гимн в честь человеческого ока, учится читать книгу природы «в писаниях Бюффона и Линнея», упоминает «мореходца Беринга» и Декарта, и т. д.⁷⁵

В высшей степени характерно, что стихи, затрагивающие научные темы, изредка встречаются и у русских поэтов иных направлений, прошедших иную поэтическую школу и вдохновлявшихся иными образцами. В стихах молодого Карамзина, например, засвидетельствован его интерес к оптическим исследованиям Ньютона. В «Анакреонтических стихах» (1789) Карамзин рассказывает:

Рассматривал я присму,
Желая то увидеть,
Что Нютонову душу
Толико занимало —
Что Нютоново око
В восторге созерцало.

Правда, в последующих стихах Карамзин должен был признаться,

Что Нютонова дара
Совсем я не имею;
Что мне нельзя проникнуть
В состав чудесный света,
Дробить лучей седмичных
Великого светила.⁷⁶

В конце концовЈ«я Ньютона оставил», говорил он здесь же не без горечи, но тем не менее если не сочинения Ньютона, то по крайней мере какие-нибудь изложения его «Оптики» сопутствовали Карамзину при его изучении спектрального анализа. Отметим, впрочем, что это стихотворение Карамзина дало повод для не вполне правильных, на наш взгляд, умозаключений его исследователей. Так как «Анакреонтические стихи» посвящены другу Карамзина, его «Агатону» — А. А. Петрову, то с влиянием последнего связывались и занятия молодого Карамзина «естественными науками», которые он «бросился изучать», но испытал разочарование и неудачу.⁷⁷ При этом указывают на интерес Карамзина к Копернику и на собственные его признания в том, что одно время наука была предметом его стихотворных восхвалений:

Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой.

               (Мишеньке, 1790)⁷⁸

В числе приписываемых Карамзину стихотворений находится напечатанное вш«Московском журнале» 1791 г. (ч. II) стихотворение «К текущему столетию», в котором высказана поэтическая хвала не только наукам, но и технико-изобретательской мысли, в частности тогдашним опытам воздухоплавания:

О век чудесностей, ума, изобретений!..
В тебе открылся путь свободный в храм Наук...
В тебе и Естества позналися законы;
В тебе щастливейши Икары, презря страх,
Полет свой к небу направляют;
В воздушных странствуют мирах,
И на земле опять без крыл себя являют.⁷⁹

Разносторонность интересов Карамзина в его молодые годы не подлежит сомнению, но не следует и преувеличивать его увлечения экспериментальными науками. По крайней мере, собственный рассказ Карамзина в «Анакреонтических стихах» о Ньютоне и опытах преломления солнечных лучей через призму, по-видимому, имел своим непосредственным источником не столько трактаты великого английского ученого, сколько произведения английской поэзии, в которых дана их интерпретация, и в первую очередь поэмы Дж. Томсона, упомянутые в «Анакреонтических стихах»:

Я Томсоном быть вздумал,
И петь златое лето...⁸⁰

Известно, что научные трактаты И¤ Ньютона, и в частности его «Оптика» (1704), оказали разностороннее влияние на английскую поэзию XVIII в. Как показали недавние исследования, в особенности исследования Маржори Никольсон, открытия Ньютона сильно воздействовали на воображение современных ему поэтов и вызвали множество стихотворных откликов. Изложению и своеобразному истолкованию в английской поэзии первой половины XVIII в. подверглось, в частности, учение Ньютона о физике света; оно послужило основой новых эстетических теорий того времени — об эстетике света и красочно-цветовых соотношений, о гармоническом соответствии красок и звуков («синестезия»), содействовало разработке новой колористической гаммы в поэтическом словаре, совершенствовало технику описательной поэзии и т. д.⁸¹ Среди целой группы второстепенных английских поэтов-ньютонианцев первой половины XVIII в. (Блэкмор,

Брук, Мозес Браун и др.) выделяется Джемс Томсон, автор «Времен года» («Seasons»), как бы сосредоточивший в этой своей прославленной поэме все разнообразие воздействий и вдохновляющих идей, шедших от научных теорий Ньютона к английским поэтам его времени.⁸² Следует думать, что «Времена года» Томсона, пользовавшиеся столь длительной популярностью во всех европейских литературах XVIII в., в том числе и в русской,⁸³ и явились непосредственным источником, в котором молодой Карамзин почерпнул интерес к Ньютону и его опытам с призмой: все световые и колористические эффекты «Времен года» Томсона, включая его описание радуги, вся его пейзажная техника и поэтический словарь основаны на тщательном изучении творений Ньютона, воспроизводят его терминологию, придавая ей эстетический смысл; сам Ньютон неоднократно прославлен здесь как гениальный истолкователь «божественно простых» законов природы (см., например, «Лето», стихи 1560—1562).⁸⁴

«Ньютонианство» Дж. Томсона, современника Ломоносова и, между прочим, автора стихотворного панегирика Петру I как насадителю наук, ремесел и искусств в преобразованной России,⁸⁵ — лишь один эпизод из истории английской «научной поэзии», интересный для нас благодаря известности поэзии Томсона в русской литературе, в кругах, близких Пушкину. Другие и даже более характерные образцы английской «научной поэзии» XVII—XVIII вв. едва ли были у нас широко известны; стоит, однако, подчеркнуть, что ближайшие предшественники и современники Дж. Томсона, английские стихотворцы конца XVII и начала XVIII в., придерживались гораздо более прямолинейных взглядов на соотношение поэзии и науки, чем этот предтеча сентиментально-романтической поэзии второй половины XVIII в. Если Томсон искусно применял результаты ньютоновских открытий к природоописательной, пейзажной технике своих поэм, способствовал созданию новых эстетических представлений о соотношениях света и краски и их словесного выражения, то другие поэты-ньютонианцы, приверженцы классицистической поэтики, не видели препятствий к тому, чтобы непосредственно выражать в своих стихах формулированные Ньютоном «Законы чисел, тел и движения»;⁸⁶ геометрические исследования они считали достойной темой для поэтического изложения и равноправной всякой другой.⁸⁷ «Гимн науке» («Hymn to Science») Марка Экенсайда, постулирующий единство целей философов, ученых и поэтов в их усилиях проникнуть в тайны природы и понять управляющие ею законы, несомненно выражал мнение целой группы поэтов, разделявших подобные воззрения.⁸⁸

К концу XVIII в. взгляды на поэтическое и научное творчество в Англии коренным образом изменились, как изменилось и отношение к самой науке в различных общественных кругах. В предисловии к «Лирическим балладам» (1800), этом манифесте романтической школы, Вордсворт высказался весьма неуверенно по поводу содружества ученого (Man of Science) и поэта (Poet), уклончиво допустив, что если бы наука стала более понятной и доступной, то открытия ученых могли бы сделаться более законными темами для поэтического творчества.⁸⁹ И если относительно Шелли, например, известно, что он с интересом следил за химическими исследованиями своего времени и основательно штудировал ньютоновские «Начала» (и то и другое не прошло бесследно для его поэтического творчества),⁹⁰ то о Китсе современники свидетельствовали, что он, наоборот, хулил Ньютона, в частности за то, что тот «уничтожил всю поэзию радуги, разложив ее на ее призматические цвета».⁹¹

Таким образом, в пределах одной литературной эпохи и даже в условиях близкого литературного общения проблема взаимоотношений науки и поэзии могла решаться различно в зависимости от личных вкусов и предрасположений поэтов. Аналогичным примером могли бы служить изложенные выше расхождения во взглядах на этот предмет Дельвига и Пушкина.

Представляло бы особый интерес определить отношение Пушкина к русской научной поэзии XVIII и начала XIX в., поскольку она не могла не остановить на себе его внимание в той же связи. По-видимому, это отношение испытывало различные колебания и пересматривалось. С наибольшей полнотой эти колебания отразились в истории его отношений к наследию Ломоносова. Первоначально Пушкин гораздо увереннее отказал Ломоносову в звании поэта, возвышая его как ученого. «Уважаю в нем великого человека, но, конечно, не великого поэта», — писал Пушкин о Ломоносове в письме к А. А. Бестужеву в 1825 г. (конец мая — начало июня) (XIII, 173) и в том же году в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» развивал ту же мысль, подкрепляя ее характерными аргументами: «Поэзия бывает исключительно страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни; но если мы станем исследовать жизнь Ломоносова, то найдем, что науки точные были всегда главным и любимым его занятием, стихотворство же — иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения» (XI, 32—33).

Не находимся ли мы и здесь в сфере тех самых споров, которые Пушкиным велись еще в лицейские годы? Не отзвук ли это тех же самых идей о противоречии между «пламенным» воображением и трезвой аналитической мыслью, которые развивали в свое время и Дельвиг и Кюхельбекер, тех же их юношеских мечтаний о поэтическом призвании, исключающем всякую другую творческую деятельность? Может быть, Пушкин возражает здесь против традиционных в его время оценок Ломоносова как «придворного» стихотворца или преимущественных восхвалений его как одического поэта, в противовес его научному творчеству, все величие которого тогда еще не было раскрыто?⁹²

Отзвук тех же привычных осуждений Пушкиным Ломоносова как поэта слышится еще в «Путешествии из Москвы в Петербург» («В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения»; «С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмачестве, не думает... Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении»; XI, 249). Тем не менее уже здесь Пушкин отклоняется от своих односторонних приговоров более ранних лет и намечает иное решение проблемы. Совершенно новый, принципиально отличный от прежних суждений взгляд Пушкин высказывает в статье «Мнение М. Е. Лобанова» (1836): «...у Ломоносова оспоривали (весьма неосновательно) титло поэта..., ныне вошло в обыкновение хвалить в нем мужа ученого, унижая стихотворца» (XII, 72). Мы не знаем в точности, какие именно факты из истории литературной репутации Ломоносова Пушкин имел в виду в данном случае, но он, несомненно, верно уловил основную линию в развитии критических оценок наследия Ломоносова, которым свидетелем был сам,⁹³ и его слова о «неосновательности» отказа Ломоносову в звании поэта звучат как своего рода самоосуждение.⁹⁴ Изменилось ли собственное отношение Пушкина к поэзии Ломоносова? Пересмотрел ли он заново все ту же проблему о соотношении поэзии и науки в индивидуальном творческом труде? Во всяком случае не подлежит никакому сомнению, что Пушкин долго и упорно размышлял над этой проблемой в целом и что она неоднократно привлекала его внимание.

Освещая на примере Ломоносова предполагаемый°«конфликт» между наукой и поэзией, Пушкин уже в «Путешествии из Москвы в Петербург» давал ему то решение, которое намечалось значительно раньше. Объявив Ломоносова «самобытным сподвижником просвещения» и «первым нашим университетом» (XI, 249), Пушкин как бы уничтожал противоречия в творческой деятельности Ломоносова, делал их несущественными: одновременные труды Ломоносова в области науки и искусства сливались в некий единый и неразложимый комплекс величественного творческого дела.

«Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей.

Историк, ритор, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник...», — писал Пушкин еще в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» (XI, 32).

«Обнять все отрасли просвещения» в глазах Пушкина было признаком творческой силы, а не слабости. Такую задачу могли ставить перед собой и ученые, и поэты; и во времена Ломоносова и во времена Пушкина это был важнейший вопрос русской культуры. Пушкин также ставил перед собой подобную задачу. Существенно было бы проследить, как менялось и усложнялось в словоупотреблении Пушкина понятие «просвещение»; не подлежит, однако, сомнению, что в 20-е годы в это понятие Пушкиным включалось и представление о многообразии научных отраслей; знакомство с ними Пушкин считал для себя обязательным и деятельно стремился к этому, чтобы, как он и сам признавался в своем послании к Чаадаеву, «в просвещении стать с веком наравне» (II, 187). «Любопытен только вопрос — что значило тогда в русском обществе: стать с веком наравне?» — спрашивал П. В. Анненков, цитируя эти стихи.⁹⁵ С нашей точки зрения, Пушкин подразумевал здесь прежде всего пополнение своих знаний в различных областях науки.

Отметим попутно еще один любопытный факт. В области эстетики и критической теории у нас наблюдалась в это время тенденция устранить ощутимый разрыв междуљ«точным» знанием и «законами» искусства, шли поиски возможностей сблизить их в некоей общей умственной сфере познания, которая могла бы предъявлять науке и искусству общие требования, давать им одновременные указания. Интересное рассуждение по этому поводу мы находим в статье «О возможности изящной словесности как науки». Автор ее (неизвестный нам по имени, может быть, М. П. Розберг) ставил себе следующие вопросы: «в чем состоит изящество, что значит изящная словесность, каковы признаки, отличающие ее от других произведений, откуда происходят ее законы, или, соединив сии вопросы в один, — возможна ли изящная словестность как наука?». Отвечая на это, он подчеркивал прежде всего, что «без общего мерила изящества и без основных правил изящной словесности нельзя судить о превосходстве ее произведений. По сей-то причине правила словесности, хотя и называемые теорией, вопреки сему названию, кажутся неточными и противополагаются наукам точным». Вдумываясь далее в логические процессы познания природы и самопознания, он приходит к выводу, что они друг другу не противоречат: «Явления эстетического мира принадлежат к тому же первоначальному действию самопознания, посредством которого мы наблюдаем самих себя и природу, и что в нем заключаются начала всякого искусства, равно и изящной словесности. Из сего заключаем необходимость законов изящной словесности и о возможности оной как науки. Сии законы, коих происхождение не есть чувственное, объясняют всю цепь истин, показывая и звенья, на коих истины утверждены; они господствуют в математике, в науках нравственных и естественных, они должны быть в изящной словесности и в изящных искусствах».⁹⁶

Сноски

⁵³ Le Brun. Ode l’enthousiasme. Œuvres choisies. Paris, 1829, p. 486; цит. в кн.: А. С. Пушкин. Сочинения, т. IX, ч. 2. Л., 1929, стр. 927; ср. также статью Вольтера «Энтузиазм» во II томе его «Философского словаря» (Voltaire. Œuvres complètes, t. LIV. Paris, 1826, p. 353—361).

⁵⁴ C. Fusil. La poésie scientifique de 1750 à nos jours. Paris, 1918.

⁵⁵ Ralph B. Crum. Scientific Thought in Poetry. N. Y., 1931, p. 81—109.

⁵⁶ Ibid., p. 97.

⁵⁷ Ibid.

⁵⁸ Ibid., p. 97—98.

⁵⁹ Voltaire. Le temple du gЩût. Œuvres complètes, t. XV. Paris, 1828, p. 58. Леонардо Ольшки в своей богатой наблюдениями и обобщениями статье «Геометрический дух в литературе и искусстве» (Deutsche Vierteljahrschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte, Jhg., 1930, H. 3, S. 516—568) вскрыл близкое родство, существовавшее между математическими исследованиями и французской эстетической мыслью XVII—XVIII вв.; это родство сказалось в пристрастии к точным пропорциям в поэзии и прозе, в поисках симметрических логико-грамматических и ритмико-мелодических конструкций во французском литературном языке и т. д.

⁶⁰ Ralph B. Crum. Scientific Thought in Poetry, p. 98.

⁶¹ A. Chénier. Œuvres complètes. Paris, 1819, p. 5.

⁶² К. Н. Батюшков. Сочинения, тЈ II, стр. 220. Впоследствии Е. А. Баратынский в письме к И. В. Киреевскому (июнь 1832 г.) цитировал слова Виланда, являвшиеся, по-видимому, возражением д’Аламберу: «Виланд, кажется, говорил, что, ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы» (Е. А. Баратынский. Стихотворения, поэмы, проза, письма. М., 1951, стр. 519).

⁶³ Б. Е. Райков. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. Изд. 2-е. М. — Л., 1947, стр. 220. — Еще Батюшков отметил, что Кантемир с увлечением занимался алгеброй посреди своих поэтических занятий (К. Н. Батюшков. Вечер у Кантемира. Сочинения, т. II, стр. 219).

⁶⁴ Сочинения М. В. Ломоносова с объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова, т. I. СПб., 1891, стр. 149, 219.

⁶⁵ Одно из первых крупных произведений молодого Хераскова — дидактическая поэма «Плоды наук» (1761), прославляющая пытливость человеческого ума и общественную пользу научных знаний. Основные ее тезисы выражены в таких строках:

Что мы ни вобразим, наукой основалось...

или:

Воззри, коль надобны для общества науки!

Может быть, эта поэма задумана как опровержение основных положений знаменитого рассуждения Руссо на тему о том,ќ«способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов», но в своих существенных частях поэма Хераскова прежде всего повторяет мысли Ломоносова о практическом значении наук для благоденствия отечества; здесь также механика стоит на первом месте, с нею связаны успехи сельского хозяйства:

Цветущие сады когда мы вобразим,
На земледельцовы орудия воззрим,
Увидим, что прервать хотяща наше бедство,
Механика сие изобретала средство...

или военного искусства:

Дабы рука сильней в сражении была,
Механика свои орудия дала.

Астрономия обеспечивает мастерство кораблевождения:

Когда через моря стремятся корабли,
На камни бы они, или на мель текли,
Когда б через свою великую науку
Нам астрономия не подавала руку...

В заключении поэмы говорится о значении науки в русской общественной жизни:

Проник в закрытый храм натуры испытатель;
И Химик действует, сокровищей податель;
Явилась в наши дни наука Врачевства,
Для пользы общия в сиянье торжества;
Не нужны будут нам теперь страны чужия:
Науки преподаст из уст своих Россия.

(М. М. Херасков. Эпические творения, чђ II. М., 1820, стр. 259, 260, 264). Отметим, впрочем, что в поэме, написанной тридцать лет спустя («Вселенная», 1791), Херасков отрекался уже от прославления силы разума и с реакционно-мистических позиций выступал против «разрушающей» силы умствований.

⁶⁶ С. Бобров. Таврида. Николаев, 1798, стр. 183.

⁶⁷ С. Бобров. Рассвет полночи. Ч. III. Игры важной Полигимнии. СПб., 1804, стр. 34—36.

⁶⁸ А. Н. Радищев. Полное собрание сочинений, т. I. М. — Л., 1938, стр. 9, 12.

⁶⁹ См. в моей статье «К истолкованию поэмы А. Н. Радищева „Бова“» (в кн.: Радищев. Статьи и материалы. Л., 1950, стр. 206—211).

⁷⁰ См.: Поэты-радищевцы. Вольное общество любителей словесности, наук и художеств. Л., 1935. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 172.

⁷¹ Там же, стр. 690.

⁷² Там же, стр. 639.

⁷³ Там же, стр. 637.

⁷⁴ О пропаганде поэтами-радищевцами передового научного мировоззрения и об их вкладе в русскую «научную поэзию» см.: В. Н. Орлов. Русские просветители 1790—1800-х годов. Изд. 2-е. М., 1953, стр. 431—438.

⁷⁵ М. Н. Муравьев. Стихотворения. Л., 1967. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 39, 40, 160—162.

⁷⁶ Н. М. Карамзин. Сочинения. Т. I. Стихотворения. Пгр., 1917, стр. 22, 23.

⁷⁷ Именно так объясняет это стихотворение В. В. Сиповский в примечаниях к нему (см.: Н. М. Карамзин. Сочинения, т. I, стр. 403—404) и подробнее в своей книге: Н. М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899, стр. 112—113.

⁷⁸ Н. М. Карамзин. Сочинения, т. I, стр. 46. Ср. похвалу науке, которую у Пушкина царь Борис произносит своему сыну Федору («Борис Годунов»).

⁷⁹ Н. М. Карамзин. Сочинения, т. I, стр. 333—334.

⁸⁰ Там же, стр. 23.

⁸¹ Marjory Норе Nicolson. Newton Demands the Muse. Newto ’s «Opticks» and the Eighteenth Century Poets. Princeton, 1946. В предшествующих работах того же автора (в особенности в ее книгах «The Microscope and English Imagination» и «A World in the Moon») собрано много интересных данных о воздействии научных исследований, производившихся с помощью микроскопа и телескопа, на английскую художественную мысль.

⁸² Herbert Drennon. Newtonianism in James Thomson’s Poetry. Englische Studien, Bd. 70, 1935—1936, S. 358—372.

⁸³ О Томсоне и его переводных описательных поэмах на русской почве см.: В. И. Резанов. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. II. Пгр., 1916, стр. 498—513.

⁸⁴ Marjory Hope Nicolson. Newton Demands the Muse, p. 43—54.

⁸⁵ Этот панегирик включен Томсоном воЪ«Времена года» («Зима», 1726); всю относящуюся к Петру I цитату Карамзин привел в «Письмах русского путешественника» (Лион, 9 марта 1790 г.) на том основании, что, «может быть, не все читатели знают эти стихи».

⁸⁶ Marjory Hope Nicolson. Newton Demands the Muse, p. 55.

⁸⁷ Ibid.

⁸⁸ Ibid. Вопрос о воздействии научного естествознания на английскую литературу и эстетическую мысль XVII—XVIII вв. составляет особую тему, выводящую за пределы настоящих разысканий и этюдов. Укажем лишь‡ что она хорошо разработана в литературоведении, хотя бы в связи с научными описательными поэмами Эразма Дарвина «Botanic Garden» и «Temple of Nature» (ср.: Эразм Дарвин. Храм природы. Перевод Н. А. Холодковского, предисловие, редакция и комментарии академика Е. Н. Павловского. М., 1954); см., например: James V. Logan. The Poetry and Aesthetics of Erasmus Darwin. Princeton, 1937. Новейшая научная литература о взаимоотношениях науки и поэзии собрана в указателе: Fred. A. Dudley. The Relation of Literature and Science. A Selected Bibliography 1930—1949. Washington, 1949.

⁸⁹ Marjory Hope Nicolson. Newton Demands the Muse, p. 55—56.

⁹⁰ Carl Grabo. A Newton among the Poets. Chapell Hill, 1930; Marjory Hope Nicolson. Newton Demands the Muse, p. 3.

⁹¹ Marjory Hope Nicolson. Newton Demands the Muse, p. 1.

⁹² В риторических похвалах Ломоносову различия между ним как поэтом и ученым обычно не делалось. В стихотворной характеристике Ломоносова, включенной А° Воейковым в его поэму «Искусства и науки» (Вестник Европы, 1819, ч. CIII, № 8, стр. 248—249), он прославлялся за то, что первый проложил у нас «дорогу к музам в храм, дорогу в храм Минервы»:

Хвала! ты был для нас Франклином и Невтоном,
И совместил в себе Пиндара с Цицероном.

Батюшков в своих мыслях о Ломоносове, занесенных в его записную книжку (1817), напротив, удивляется стилю ломоносовской прозы, «красоте и точности сравнения», «порядку всех мыслей», «точности и приличию эпитетов» и с большой тонкостью подмечает, что источники этих красот — «беспрестанное размышление о науках» и «созерцание чудес природы, его первой наставницы» (К. Н. Батюшков. Сочинения, т. II, стр. 344—345). О «тщательной отделке холодного искусства» в стихах Ломоносова тогда же писал П. А. Вяземский (Полное собрание сочинений, т. I. СПб., 1878, стр. 19—20).

⁹³ Получившая печальную известность ошибка французского историка науки F. Hoefer в его «Histoire de la chimie» (Paris, 1862, п. 367), писавшего о «Ломоносове-химике, которого не следует смешивать с носившим это же имя поэтом» (цитировано у БЈ Г. Кузнецова в его книге «Патриотизм русских естествоиспытателей и их вклад в науку» (М., 1951, стр. 24) и в статье С. М. Бурдина «Роль М. В. Ломоносова в создании русской естественнонаучной терминологии» (Уч. зап. Ташкентского гос. пед. инст., вып. II, 1954, стр. 76)), закономерно восходит к этой отмеченной Пушкиным тенденции возвышать в Ломоносове ученого, умаляя его значение как стихотворца.

⁹⁴ Об отношениях Пушкина к Ломоносову-поэту см.: Б. И. Коплан. «Полтавский бой» Пушкина и оды Ломоносова. В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXVIII—XXXIX, стр. 113—121, где указана и литература вопроса.

⁹⁵ П. В. Анненков. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху, стр. 156.

⁹⁶ О возможности изящной словесности как науки. Московский телеграф, 1827, ч. XVI, стр. 299—311.