Алексеев. Пушкин и наука его времени. Часть 3

ПУШКИН И НАУКА ЕГО ВРЕМЕНИ

(Разыскания и этюды)

3

Астрономические познания и представления Пушкина уже привлекали к себе внимание исследователей, но его несомненный интерес к науке о небесных светилах и строении вселенной подчеркнут не был. Планеты, звездыТ кометы с их античными именами и связанными с ними легендами нередко упоминаются в его стихах в соответствии с русской поэтической традицией XVIII в., но наряду с этим, в особенности начиная с середины 20-х годов, мы встречаемся в его творчестве с отзвуками новейших научно-космогонических теорий и открытий в области астрофизики.

Специальных пояснений потребовало, как известно, стихотворение «Редеет облаков летучая гряда...» (1820) с его обращением к «вечерней звезде»:

Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины...

                (II, 157)

«Астрономическая картина в этом стихотворении совершенно ясна, — писал по этому поводу Н. Кузнецов, — поэт, увидев на вечернем небе звезду и приняв ее за „знакомое светило“ — Венеру, вспоминает ее восход „над мирною страной“, в описании которой нетрудно узнать южный берег Крыма...». Однако в 1820 г. в Гурзуфе он не мог видеть Венеру на вечернем небе, где могли быть видимы в то время только две другие планеты — Юпитер и Сатурн; последний находился в созвездии Водолея и заходил около полуночи. «Таким образом, — заключал отсюда Н. Кузнецов, — Пушкин хотя и ошибся, приняв одну из этих планет (вероятно, Юпитера, как более яркую) за Венеру, но все же проявил незаурядную наблюдательность, признав в случайно проглянувшей из-за облаков звезде планету».⁹⁷ В поискахї«астрономических мотивов» в творчестве Пушкина, «поэта, изумительного по точности описаний природы и по необыкновенной художнической добросовестности и правдивости»,⁹⁸ тот же исследователь не обратил, однако, внимания на некоторые другие произведения поэта, в которых эти мотивы представляют еще больший интерес, так как они основаны не на одной лишь наблюдательности™ но и на сведениях, полученных из книжных источников. Таков, например, набросок, предположительно относимый к 1825 г., оставшийся неотделанным и неоконченным и начинающийся следующими стихами:

Под каким созвездием,
Под какой планетою
Ты родился, юноша?
Ближнего Меркурия,
Аль Сатурна дальнего,
Марсовой, Кипридиной?⁹⁹

(II, 1, 447)

В вариантах мы находим поиски поэтом различных стилистических комбинаций с наименованиями планет; при этом даваемые звездам эпитеты подчеркивают другие их особенности, не расстояния между ними, но степенЋ их яркости, например:

Золотая звездочка
Али Марса яркого...
Марса аль Меркурия...

(II, 2, 977)

Смысл начальных вопросов данного наброска только противопоставительный; поэт хочет сказать, поэтизируя старинные астрономические представления, что судьбой его героя управляли не какие-либо знаменитыҐ светила, а случайная, «прелестная звезда»,¹⁰⁰ лишь на одно мгновение зажегшаяся на темном небе:

Уродился юноша
Под звездой безвестною,
Под звездой падучею,
Миг один блеснувшею
В тишине небес.

        (II, 1, 447)

Тем существеннее для нас встречающееся в основном тексте наброска, но имеющее в данном случае характер случайной и второстепенной детали сопоставление «ближнего Меркурия» и «Сатурна дальнего». В пушкинское время не всякий образованный человек обязан был помнить, что Меркурий является планетой, ближайшей к Солнцу; что касается Сатурна, то до открытия Урана (в 1781 г.) он действительно считался планетой, самой удаленной от Солнца; удержать в памяти данные этого рода мог лишь человек, интересовавшийся звездным небом. Каталог библиотеки Пушкина действительно свидетельствует, что астрономические сочинения не были ему чужды.¹⁰¹

В 1824 г. в Михайловском, создавая свои «Подражания Корану», Пушкин написал в пятом отрывке:

Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой —

и сопроводил их следующим примечанием: «Плохая физика: но зато какая смелая поэзия!» (II, I, 354, 358). Указанный отрывок, как отмечено было К. С. Кашталевой,¹⁰² подобно всему произведению в целом, основан на подлинном тексте Корана в русском прозаическом переводе М. И. Веревкина («Создал горы, удерживая землю от движения..., покрыл их небом, поддерживая оное, да не падет на них»). «...Пушкин, — замечает в свою очередь Н. А. Смирнов, — блестяще уловил ведущую идею Корана... В пятом „Подражании“ точно передается представление Корана о неподвижности земли».¹⁰³ Особое примечание, сделанное Пушкиным к указанным стихам, представляется нам знаменательным: оно свидетельствует, что при чтении Корана Пушкина поразило существующее здесь противоречие между «смелым» поэтическим представлением и научными данными о движении небесных тел, с таким трудом добытыми и доказанными европейской наукой. Это было одно из тех противоречий между научным и поэтическим мышлением, которое, как мы видели выше, всегда интересовало Пушкина, но в данном случае он, вероятно, задумался еще раз и над самой научной проблемой. Мы судим об этом на основании стихотворения «Движение», написанного около того же времени, самый выбор темы которого нельзя объяснить случайностью.

Так как в истории создания этого стихотворения существует еще много неясностей, нам необходимо остановиться на нем несколько подробнее.

В конце ноября — начале декабря 1825 г. из Михайловского Пушкин послал П. А. Вяземскому несколько мелких стихотворений «для какого-то альманаха»; эти стихотворения в том же письме названы Пушкиным «эпиграммами» («вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших»; XIII, 245). Альманахом, куда они направлялись и в редакцию которого они были доставлены Вяземским, была «Урания. Карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности», изданная М. Погодиным (М., 1826). Здесь действительно напечатаны Пушкиным все пять пьес («Совет», «Соловей и кукушка», «Движение», «Дружба», «Мадригал»).¹⁰⁴

Отнесение всех этих пьес, включая «Движение», к эпиграмматическому роду имело, конечно, совершенно определенный смысл; с точки зрения Пушкина, все они вполне соответствовали тому привычному пониманию «эпиграммы» как стихотворного жанра, которое было усвоено им еще в лицейские годы. Все эти маленькие пьесы названы «эпиграммами» прежде всего потому, что каждая из них имеет в виду конкретный объект насмешки или обличения, а все вместе они образуют своего рода цикл, направленный против вполне злободневных явлений современной поэту идейной и литературной жизни. Первая, «Совет», подсказана досадой на «рой журнальный» докучных критиков и прямо считает «эпиграмму» наиболее действенным средством борьбы с ними; вторая, «Соловей и кукушка», направлена против элегиков; недаром Баратынский сразу же догадался, куда метил поэт: «...как ты отделал элегиков в своей эпиграмме! Тут и мне достается, да и поделом», — писал он по этому поводу Пушкину (Пушкин, XIII, 254); четвертая и пятая пьесы «эпиграмматически» выворачивают наизнанку привычные определения дружбы или подоплеку стихотворного комплимента, вскрывая житейское несоответствие сущности явления устойчивому его наименованию.¹⁰⁵

Жанровое родство всех указанных пяти пьес бросается в глаза, так же как и своего рода законченность образуемого ими цикла; из всех написанных им эпиграмм Пушкин выбрал пять «невиннейших», т. е. не содержавших в себе каких-либо общественно-политических намеков и, следовательно, не опасных в цензурном смысле, но в смысле выбора их для печати он, несомненно, руководствовался общей мыслью, определившей, быть может, даже последовательность их расположения, к сожалению, нарушаемую в собраниях его сочинений.¹⁰⁶

Из всех указанных пьес эпиграмматический смысл третьей,є«Движения», обычно ускользает от исследователей, как, впрочем, и теснейшее родство ее с двумя заключительными («Дружба» и «Мадригал»). Напомним эту эпиграмму, так как для последующего анализа значение имеет каждое ее слово:

Движение

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.

   (II, 1, 432)

В кого метит эта «эпиграмма» и почему в середине 20-х годов она должна была иметь характер злободневного отклика? Что такой именно характер должен был быть ей присущ по замыслу Пушкина, видно из того, что она занимает третье место в этом маленьком цикле, логический ход которого ведет нас от более частных и конкретных нападений к критике более общих философских проблем гносеологического и лингвистического характера.

Эпиграммы, в которых высмеивались не столько научные теории, сколько нерадивые восприемники школьной премудрости, были распространены в Лицее. Пушкин не мог не знать, что А. Д. Илличевский под своим лицейским псевдонимом (-ийший) напечатал в «Российском музеуме» эпиграмму «Философия пьяного астронома»:

Коперник справедлив — тут нечему дивиться;
Я вижу сам, земля вертится.
Но это что за чудеса?
Два солнца светят мне в глаза.¹⁰⁷

Как ни естественна сама по себе житейская ситуация, положенная в основу этой эпиграммы, развернувшей в анекдот обиходное выражение («двоится в глазах»),¹⁰⁸ но в русской литературе тот же мотив и также в анекдотическом плане еще шире разработан был на полвека раньше Ломоносовым в стихотворении, получившем широкую популярность.

Среди «Кратких замысловатых повестей», помещенных в знаменитом «Письмовнике» Н. Г. Курганова, книге, столь хорошо известной Пушкину, помещен, между прочим, следующий анекдот:

«Молодой звездочет, будучи в беседе, уверял, что солнце, а не земля обращается, и хотя вытти; тогда один шутник ему сказал: пожалуй, побудьте с нами немного, я хочу доказать противное вашему мнению. Знаете ли, что солнце оживотворяет, греет и печет всё на земли? Правда, отвечал на то звездарь. Так видно, продолжал шут, что не солнце, да земля вертится, ибо, когда жарят птиц, тогда вертят их, а не очаг. Это правде подобно, сказал другой, но весьма далеко от мнения многих ученых мужей и от истины, и я знаю таких писателей, кои разумно утверждаются на том мнении. Может статься, отвечал шут. Да веришь ли, что правда в вине? Слыхал... Хорошо, так напейся же до пьяна, тогда, увидишь, что земля, а не солнце вертится».

«То же доказано в следующих стихах, — продолжает Курганов и приводит стихотворение на ту же тему, не называя, впрочем, его автора —

Случились вместе два астронома в пиру
И спорили весьма между собой в жару.
Один твердил: земля вертясь круг солнца ходит.
Другой, что солнце все с собой планеты водит:
Один Коперник был, другой слыл Птолемей;
Тут повар спор решил усмешкою своей.
Хозяин спрашивал: ты звезд теченье знаешь?
Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?
Он дал такой ответ: что в том Коперник прав:
Я правду докажу, на солнце не бывав.
Кто видел простяка из поваров такова,
Который бы вертел очаг кругом жаркова?».¹⁰⁹

Хотя автор стихотворения не назван, но составитель «Письмовника» знал его хорошо: это был Ломоносов, напечатавший эти стихи в своей брошюре «Явление Венеры на солнце, наблюденное в Санктпетербургской Академии Наук мая 26 дня 1761 года» (СПб., 1761, стр. 10—12), первую половину которой составляет описание учебных наблюдений над прохождением Венеры двух петербургских астрономов — А. И. Красильникова и будущего составителя «Письмовника» Н. Г. Курганова.¹¹⁰

Стихотворение Пушкина «Движение», сохраняя известное жанровое родство и с указанным произведением Ломоносова, и с эпиграммами лицейских лет, вроде приведенной выше эпиграммы Илличевского, не имеет, однако, с ними ничего общего по существу. Если Ломоносов написал свое шуточное стихотворение для популяризации гелиоцентрической теории Коперника, встречавшей еще враждебное отношение в России в XVIII в. в реакционных кругах, чем и воспользовался знакомец и почитатель Ломоносова Н. Г. Курганов в тех же просветительских целях, то в эпиграмме Илличевского перед нами простая житейская шутка, намекающая на известную научную теорию, но снижающая смысл ее положений сугубо бытовым применением; то же снижающее бытовое применение находим и в широко распространенных впоследствии школьных виршах с именами Пифагора, Коперника или Галилея в качестве лукаво утверждаемых или опровергаемых житейскими доводами ученых авторитетов. «Движение» Пушкина — это удивительное по своей мысли философское суждение, имеющее в то же время явно полемический характер; в противном случае оно не было бы «эпиграммой» и не должно было войти в данный злободневный эпиграмматический цикл.

В рукописях Пушкина сохранилась запись на французском языке, которую с давних пор принято считать «источником» или «первым очерком темы» «Движения» или его «планом». «Превозносили [Фил<ософа>] Циника, который начал ходить перед тем, кто отрицал движение. Солнце поступает так же, как Диоген, но никого не убеждает».¹¹¹ Уже давно было разъяснено, что «брадатый мудрец», отрицавший движение, — это Зенон Элейский, древнегреческий философ V в. до н. э., а его оппонент, вступивший с ним в «безмолвный спор», — «Диоген-циник».¹¹² Последний назван здесь, кстати сказать, по недоразумению вместо другого философа, которому античная традиция приписывала наглядную аргументацию возможности движения на глазах у Зенона, — Антисфена.¹¹³ Сведения, которые можно получить о Зеноне в любой истории древнегреческой философии, все же не могут дать нам никакого ответа на поставленный выше вопрос: почему «Движение» включено Пушкиным в эпиграмматический цикл и какие факты современной ему научно-философской мысли он имел в виду, посвящая свою эпиграмму данной проблеме.

Очень вероятно, что о Зеноне и о выдвинутых им доказательствах против движения Пушкин знал еще из лицейских лекций А. И. Галича,¹¹⁴ тем не менее мы предполагаем, что непосредственным поводом для возникновения эпиграммы±«Движение» явилась статья В. Ф. Одоевского, напечатанная им в четвертой части альманаха «Мнемозина» под заглавием «Секта идеалистико-элеатическая» и представлявшая собой отрывок из задуманного им «Словаря истории философии».¹¹⁵

В. Ф. Одоевский дал в этой статье характеристику четырех философов-«досократиков» элейской школы — Ксенофана, Парменида, Мелисса и Зенона. Выбор этой школы, или «секты», как она именуется Одоевским, имел глубокий смысл в связи с увлечениями его в то время немецким философским идеализмом, в частности Шеллингом. Одоевский и сам подчеркнул в своей статье, что элейцы и пифагорейская школа явились предтечами Платона, породили некоторые позднейшие философские системы и, наконец, «были основанием теории многих новейших мыслителей, далеко оставивших за собою все усилия прежде бывших любомудров».¹¹⁶ «Елеатику-метафизику» Зенону Одоевский посвятил заключительный раздел своей статьи.

Считая Зенона «явлением весьма достопримечательным в летописях ума человеческого», Одоевский дал следующую оценку его учению: «Зенон не составил никакой особенной системы; его целию было поддержать мнения Парменидовы, доказать, что опытность имеет множество различных сторон, из коих каждая может быть справедлива и несправедлива, и что следственно опытность ведет к заблуждениям; наконец, что одно умозрение может довести нас до истины».¹¹⁷

Таким образом, усматривая в элейской школе, и в частности в положениях Зенона, «основание» «теории многих новейших мыслителей», Одоевский, несомненно, имел в виду Шеллинга и его ранних русских ревнителей; характеристика идеалистической элейской школы, Парменида и Зенона делалась Одоевским в «Мнемозине» прежде всего для подкрепления тех положений «новейших мыслителей», которые он считал в то время справедливыми и бесспорными.¹¹⁸

Характерно, что в той же четвертой книжке «Мнемозины», где была напечатана указанная статья В. Ф. Одоевского, М. Г. Павлов (скрывшийся за двумя греческими буквами π. π.) напечатал свою статью «О способах исследования природы». Это была его первая большая статья натурфилософского содержания, в которой он защищал «умозрение» против «эмпириков». «Природа, — писал здесь М. Г. Павлов, — исследывается двумя способами: аналитическим — эмпирическим и синтетическим — умозрительным. По первому способу во главу угла полагается опыт, и на нем зиждется все знание; по второму — умозрение; по первому от явлений восходят к началам, по второму от начал к явлениям. Совокупность сведений, первым способом приобретенных, называется эмпирическими, а вторым — умозрительными естественными науками».¹¹⁹ Вся статья М. Г. Павлова и направлена против «эмпиризма». «Эмпирия от окружности устремляется к центру наудачу; умозрение от центра поступает к окружности наверное»; по его мнению, эмпирические науки обогатили наше знание, но мы все еще не знаем, что такое электричество, гальванизм, магнетизм и т. д. «Опыт может доводить до открытий, но до знания оных никогда»; теории эмпириков беспрерывно сменяются одна другою (например, теория горения), но в конце концов они не что иное, как старая и новая ложь.¹²⁰

Разбор философских учений элейской школы, представленный Одоевским в «Мнемозине», сделан ради защиты тех же положений, что и у Павлова; именно эти положения и составляют ее существо. Поэтому аргументы Зенона против движения и пространства изложены Одоевским с очень ясно выраженной тенденцией. «Силлогизмы» и «апории» Зенона Одоевский изложил, опираясь на некоторые новейшие немецкие источники, и придал им прежде всего полемический смысл. Зенон, по словам Одоевского, «явился на сцену в то время, когда все были вооружены против элеатиков за их недоверчивость к чувствам. Парменидовой идее об единстве противуполагали многоразличие предметов, утверждаемое опытностию; опровержению движения — противупоставлялось беспрестанное изменение предметов, ощущаемое чувствами. Зенон решился поразить противников их же собственным оружием: рассуждая о каком-либо предмете, он как бы брал сторону своего соперника, развивал его собственную мысль и доводил ее — до нелепости». С этой точки зрения Одоевский изложил и некоторые силлогизмы Зенона, «которыми он приводил в затруднение защитников опытности». В частности, одно из пяти Зеноновых «опровержений движения» имеет у Одоевского следующий вид: «Положим, что пущенная стрела движется; но в каждое мгновение она находится в пространстве, ей равном; следственно, она в сем пространстве находится в покое; следственно, она каждое мгновение находится в покое и в движении, что невозможно».¹²¹

Добавим ко всему сказанному, что ни в книге Галича, ни в статье Одоевского анекдот о наглядных возражениях Антисфена (или, как указывали прежде, Диогена) апориям (аргументам) Зенона Элейского не указывается; следовательно, Пушкин нашел его в другом источнике, скорее всего французском, на что указывает и французский язык его заметки-концепта, послужившей ему материалом для эпиграммы «Движение». Такой источник может быть в настоящее время указан: им, несомненно, являлась большая статья «Зенон» в «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля, столь хорошо известном Пушкину: шестнадцатитомное переиздание этого знаменитого словаря 1820—1824 гг. сохранилось в библиотеке Пушкина.¹²² Между прочим, на словарь Бейля как на один из источников своих сведений оᬫэлеатах», и в частности о Зеноне, ссылается и Одоевский в «Мнемозине», относясь, впрочем, довольно критически к этому французскому рационалисту и скептику XVII в.¹²³

Статья о Зеноне Элейском в том издании «Словаря» Бейля, которым располагал Пушкин, находится в пятнадцатом томе.¹²⁴ Она представляет собой серьезное и чрезвычайно широко документированное историко-философское исследование; мы находим здесь и свод данных о жизни Зенона, именуемого «одним из важнейших философов древности», и подробное изложение его учения на основании критического сопоставления различных источников, и всю историю истолкования этого учения от философов древности до современных Бейлю европейских ученых, философов, физиков и математиков. Значительное место статья Бейля уделяет также изложению всех аргументов Зенона против движения и всех позднейших, этими аргументами порожденных ученых споров. Внимание Пушкина должен был особенно привлечь тот отдел этой статьи (p. 57—59), в котором Бейль, широко привлекая разнообразные материалы из древних и новых авторов, доказывает следующее положение: «Ответ, подобный данному Диогеном, более софистичен, чем доводы нашего Зенона». По-видимому, именно на основании данного раздела указанной статьи Пушкин и составил свою уже приводившуюся выше французскую заметку, послужившую основанием для эпиграммы «Движение». Однако эта заметка не является выпиской из статьи Бейля в точном смысле этого слова, но заметкой-концептом, передающей самую суть заинтересовавших Пушкина страниц, хотя все же удерживающей также дословно и некоторые формулировки французского оригинала. Слишком обильные и мелочные подробности, в которые входил Бейль и во всей статье, и в данном ее разделе, Пушкину не были нужны: он вкратце изложил древний анекдот о наглядном, но безмолвном возражении Зенону (приведенный Бейлем во всех кратких и распространенных вариантах по всем доступным ему источникам в греческих текстах и латинских переводах)¹²⁵ и, кроме того, принял доказательства Бейля относительно того, что Диоген-циник по хронологическим соображениям не мог быть оппонентом Зенона, которого различные авторы смешивали с другим, более поздним греческим философом, Зеноном-эпикурейцем.¹²⁶ Этим, по-видимому, и объясняется то, что в тексте эпиграммы «Движение» не названы по имени ни оппонент Зенона Элейского («другой смолчал»), ни он сам («мудрец брадатый»), тогда как в заметке-концепте имя Диогена еще присутствует.

В подлинном тексте заметки Пушкина (перевод ее дан выше) говорится: «On a admiré le [Phi<losophe>] Cynique qui marcha devant celui qui niait le mouvement — le soleil fait tous les jours la memé chose que Diog<ène>, mais ne persuade personne».¹²⁷

В «Словаре» Бейля (р. 58):

«Ils <les auteurs modernes> ont nommé le philosophe qui niait le mouvement, ils ont embelli les circonstances de la réponse pratique, ils en ont fait la matière des chréïes actives á l’usage des jeunes rhétoriciens. Je m’etonne que Sextus Empiricus n’ait daigné nommer celui qui réfuta de la sorte les objections contre l’existence du mouvement. Ce qu’il a dit de moins vague est qu’un cyniqe se servit de cette manière de les réfuter: ...«Ideòque cùm proposita esset philosopho oratio motum negans, tacitus ambulare coepit» (Sextus Empiricus. Pyrrhon. Hypotypos., lib. II, cap. XXII, page 104). Dans un autre endroit il s’exprime ainsi: ...«Ideòque quidam ex cynicis, cùm ei proposita esset contra motum oratio, nihil respondit; sed surgens ambulare coepit, opere et actu ostendens existere motum» (Idem, ibidem, lib. III, cap. VIII, page 124)».¹²⁸

И далее (р. 59): «Qui qu’il en soit, la réponse de Diogène le cynique au philosophe qui niait le mouvement est le sophisme que les logiciens appellent ignorationem elenchi. ±’était sortir de l’etat de la question: car ce philosophe ne rejetait pas le mouvement apparent, il ne niait pas qu’il ne semble á l’homme qu’il y a du mouvement: mais il soutenait que réellement rien ne se meut, et il le prouvait par des raisons très-subtiles et tout-à-fait embarrassantes».¹²⁹

Сопоставление пушкинской заметки с ее первоисточником приводит к нескольким существенным выводам. Заметка наглядно демонстрирует начальный момент в развитии творческого замысла «Движения»: лаконичная запись-концепт удерживала для памяти основное зерно будущей эпиграммы. Пушкин не только записал для себя суть аргументации Бейля в пользу Зенона и против его древнего оппонента, но и придумал сам очень удачный пример той логической ошибки, которую Бейль определил термином «ignoratio elenchi». Пример с Галилеем у Бейля отсутствует, он изобретен самим Пушкиным, быть может, по ассоциативной связи с теми источниками (лицейская эпиграмма Илличевского, стихотворение Ломоносова и «замысловатая повесть» в «Письмовнике» Курганова), которые он знал раньше; этот пример заместил собою тот, который приводит Бейль в заключительной части того же раздела своей статьи¹³⁰ и который был отброшен Пушкиным как значительно менее удачный и выразительный.

Таким образом, весь процесс создания «Движения» представляется нам в следующем виде. Пушкин прочел в Михайловском свежую четвертую книжку «Мнемозины» со статьей В. Ф. Одоевского,¹³¹ с которым он в то время еще лично не был знаком,¹³² но который уже интересовал его как соиздатель (совместно с В. К. Кюхельбекером) популярного альманаха. Не согласившись ни с общей идеалистической направленностью статьи Одоевского, ни с данной в ней интерпретацией «аргументов» Зенона, Пушкин заглянул в указанный Одоевским «Исторический и критический словарь» Бейля: здесь нашелся и анекдот о «безмолвном оппоненте» Зенона, и критика логической ошибочности и беспомощности опровержения одного из важнейших аргументов Зенона, которую Пушкин принял, подкрепив самостоятельно избранным примером. Вся проблема о «возможности» или «невозможности» движения осветилась для Пушкина совсем с другой стороны. Это и послужило поводом для создания эпиграммы «Движение», направленной прежде всего против идеалистической концепции Одоевского и защищаемых им теорий новейших «умозрителей», опровергавших «опытность» как метод познания мира.

С точки зрения Одоевского, Зенон своими доказательствами «приводил в затруднение защитников опытности»; в частности, парадокс о покое летящей стрелы казался ему хитроумным софизмом, в котором с издевательской целью доводились до явной бессмыслицы собственные аргументы противников древнего философа — ионийских эмпириков. Это была, так сказать, компрометация эмпиризма на самой заре европейской науки, как полагал Одоевский вместе со многими другими философами-идеалистами своего времени, опиравшимися на парадоксы Зенона для доказательства непознаваемости вселенной и действующих в ней сил. Пушкин не разделял подобных воззрений, и его «Движение» намечает другой путь подхода к апориям Зенона, достигая при этом удивительной глубины и теснейшим образом соприкасаясь с важнейшими проблемами теории познания.

Философская оценка этого древнего спора, изложенного уже в шестой книге «Физики» Аристотеля (которая и сохранила нам аргументы Зенона вместе с возражениями на них), и в новейшее время приводила к резким разногласиям среди европейских мыслителей. Помимо Пьера Бейля, статью которого о Зеноне (пытавшуюся взять под защиту его положения против Аристотеля), как мы видели, читал Пушкин, свои доводы за и против Зенона и свои замечания о сущности понятия движения делали Декарт, Локк и Лейбниц, Кант, Гербарт и Гегель и многие другие философы, а также теоретики в различных областях знания.

В 20—30-е годы XIX в. интерес к аргументам Зенона обновился. Заново Гегель уделил Зенону внимание в своих знаменитых «Лекциях по истории философии», где заявил, в частности, что «Зенонова диалектика материи доныне не опровергнута».¹³³ В. Кузену, посвятившему особую работу элейцам, приписывают обоснование исторического взгляда на Зенона; с точки зрения этого французского философа, Зенон не был ни «скептиком», ни «софистом» и вовсе не стремился к тому, чтобы довести понятие движения «до абсурда»: его аргументы носили конструктивный, а не полемический характер.¹³⁴ Следовательно, проблема была как раз в это время весьма актуальной, тем более что с ее решением тесно связывались и новейшие астрономические теории, и разработка важнейших математических задач, и обоснование механики как теоретической дисциплины. Вопросы диалектики научных понятий приобретали особый смысл и занимали не только философов, но и ученых разных специальностей, и широкие читательские круги. Интересное подтверждение этому мы находим, например, в письме Ф. П. Фонтона, знакомца Пушкина, Дельвига и Баратынского, написанном им в 1829 г. из лагеря действующей Дунайской армии: «Астроном Гершель утверждает, что в солнце не жарко и что солнечные лучи, то есть сияющая атмосфера солнца, производят теплоту, только когда падают на средину, их унимающую <т. е. на воспринимающую их среду>...

С другой стороны, многие философы доказывают, что все явления природы, показывающиеся нам противоположными, как-то шум и тишина, движение и покой, свет и темнота, жар и холод, суть только относительны• понятия.

Хотел бы я, однако же, господина Гершеля и этих философов пустить под мою палатку, они бы скоро убедились, что солнце греет и что жар не есть холод».¹³⁵

Таков был житейский аргумент, противопоставлявший личный опыт теориям «умозрителей», по существу своему близко соответствовавший безмолвному хождению Антисфена перед философствовавшим Зеноном. Но дело в том, что Пушкин в своем «Движении» пошел дальше и аргументации Антисфена и ее защитников и хулителей в новой европейской философии, прекрасно понимая, что следовало вести речь о сущности и определении движения, а не о его видимости.

К этому, вообще говоря, и сводились в основном дальнейшие споры вокруг данной проблемы, так как она не перестала привлекать к себе ученое внимание и в то же время вызывать новые разногласия. В XI± в. эта проблема породила огромную философскую литературу, в том числе и на русском языке. Характерно, однако, что лишь в немногих русских работах, посвященных данному вопросу, не была забыта эпиграмма Пушкина;¹³⁶ впрочем, и в специальной пушкинской литературе еще недостаточно было подчеркнуто, что в истории спора о «движении» как научном понятии Пушкин занял самостоятельную позицию, сумев близко подойти к важнейшим гносеологическим выводам.

Еще в конце XI¤ в. многие историки философской мысли, возвращаясь к аргументам Зенона, утверждали, что его апории основаны на разногласии между мышлением и чувственным восприятием и что он злоупотребил первым в ущерб второму. Время и пространство, говорили они, — непрерывные величины, и только мышление делает их суммой отдельных моментов и точек; отсюда они приходили к неправомерному выводу, что мышление является несовершенным орудием для понимания действительности. Вопросы о том, можно ли путем логического конструирования достичь понятия непрерывной величины, отправляясь от понятия величины прерывной, внушенного нам непосредственным чувственным восприятием времени и пространства, и отвлекаясь от него, составляли спорную проблему логики, математики и других наук.¹³⁷ Еще в первой работе Анри Бергсона (1888), оказавшей столь решительное воздействие на развитие идеалистических концепций в точных и экспериментальных науках на рубеже XIX—XX веков, аргументы Зенона возрождались вновь для обоснования метафизических воззрений на движение и материю. С точки зрения Бергсона, аргументы Зенона произошли из смешения понятий о движении и пространстве; однако он считал также, что подобное смешение свойственно было не только греческим философам, так как, по его мнению, «и в наши дни его постоянно делают в самой науке о движении, механике, и в науке, от нее зависящей, астрономии... Движение, которое изучает механика, есть лишь сопоставление точек пространства. Физик и астроном работают лишь над неподвижностью»; между тем «нельзя наблюдать движение в неподвижности, равно как нельзя пространство обратить во время».¹³⁸

Марксистская история философии думает об этом иначе. В заслугу Зенону она вменяет то, что ему удалось указать на реальную противоречивость пространства и движения, но считает бесспорным, что он не сумел выразить эту противоречивость в логике понятий. Именно к такому выводу пришел В. И. Ленин, конспектируя лекции Гегеля по истории философии. Как известно, Гегель цитирует здесь и Аристотеля и статью о Зеноне в «Словаре» Бейля. По этому поводу В. И. Ленин замечает в своем конспекте: «Неправ Ueberweg — Heinze, 10 изд., стр. 63 (§ 20), говоря, что Гегель „защищает против Bayl’я Аристотеля“. Гегель опровергает и скептика (Бейля) и антидиалектика (Аристотеля)».¹³⁹

Сочувственно цитирует В. И. Ленин следующие слова Гегеля: «Сущность времени и пространства есть движение, потому что оно всеобще; понять его значит высказать его сущность в форме понятия». На полях Ленин отметил: «Верно!».¹⁴⁰ К словам Гегеля «движение само есть диалектика всего сущего», развивая эту мысль, Ленин пишет: «Зенон и не думал отрицать движение как „чувственную достоверность“, вопрос стоял лишь „nach ihrer (движения) Wahrheit“ — (об истинности движения)». На следующей странице, сделав выписку из того места «Лекций» Гегеля, где идет речь об анекдоте о Диогене, ходьбой опровергавшем отрицание Зенона, Ленин пишет: «NB. Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий».¹⁴¹

Эти слова могут служить лучшим комментарием к стихотворению Пушкина. Именно на такую мысль и наводит егоЇ«Движение», хотя она и не высказана здесь в прямой форме. Для нас чрезвычайно существенно подчеркнуть, что для Пушкина определение того, что такое движение, было не вопросом абстрагирующей логической мысли, но теснейшим образом связывалось с конкретными проблемами научного познания. Отсюда его смелое и неожиданно смещающее историческую перспективу в указанном стихотворении сопоставление античной контроверзы с одним из важнейших открытий нового времени о строении вселенной; глубоко серьезный и принципиальный характер проблемы подчеркнут здесь также и тем, что юмористическому бытовому колориту античного философского анекдота во второй половине стихотворения противостоит напоминание о полной драматизма истории «упрямого» Галилея. Поэтому, несмотря на свой лаконизм, «Движение» Пушкина воспроизводит, в сущности, в характерных образах и примерах целую историю европейской науки в наиболее важные этапы ее развития от древней Греции до итальянского Возрождения, намечает будущую научную проблематику, ставит один из самых существенных вопросов гносеологии. Естественно при этом, что, задуманное как «эпиграмма», как злободневный отклик на чтение современных ему русских книг, «Движение» выходит за пределы своего первоначального задания и превращается в один из шедевров русской философской лирики.

Когда в стихотворении, написанном к двадцать пятой лицейской годовщине («Была пора: наш праздник молодой...», 1836), оглядываясь на прожитую четверть века на фоне бурных событий европейской истории, Пушкин напоминал друзьям «судьбы закон», неумолимо изменяющий их вместе со всем окружающим миром, он в последний раз вспомнил об утверждениях «упрямого Галилея» и контроверзе о движении, смело и почти эпиграмматически применив их к нравственной сфере:

Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?

(III, 431)

Сноски

⁹⁷ Н. Кузнецов. «Вечерняя звезда» в одном стихотворении Пушкина. Мироведение, 1923, № 1 (44), стр. 88, 89.

⁹⁸ Там же, стр. 87.

⁹⁹ Этот отрывок впервые опубликован ПЪ О. Морозовым (Новые стихи Пушкина. Русское слово, 1916, 10 апреля) и введен в том же году в академическое издание сочинений Пушкина (т. IV, 1916, стр. 294—295); к датировке его см.: Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском доме. Научное описание. Составили Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. М. — Л., 1937, стр. 34, № 81.

¹⁰⁰ Под‘«прелестными звездами», по разъяснениям А. С. Шишкова, понимались тогда «ниспадающие звёзды, кои потом исчезают», «обманчивые» звезды, метеориты. В. Виноградов (Язык Пушкина. М. — Л., 1935, стр. 182—183) обратил на это внимание в связи с известными стихами из «Евгения Онегина»:

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве —

(VI, 161)

подчеркнув, что Пушкин, пользуясь этим термином, «каламбурно играет двойственностью его возможных осмыслений, связью эпитета „прелестный“ со словом „красавица“...» (ср.: Н. Л. Бродский. Евгений Онегин. Роман Ає С. Пушкина, стр. 273—274); к стихам Пушкина были указаны и характерные параллели в оде В. Петрова «Как промеж звезд луна», у Карамзина («Наталья, боярская дочь»), в «Тавриде» (1799) С. Боброва, где есть такие стихи:

Все звезды в севере блестящи,
Все дщери севера прекрасны;
Но ты одна средь них луна...

(С. Бобров. Таврида, стр. 71).

¹⁰¹ В библиотеке Пушкина сохранились две книги английского астронома Джона Гершеля (сына) во французских переводах: Traité d’Astronomie... suivi d’une Addition sur la Distribution des Orbites cométaires dans l’Espace (Bruxelles, 1835) и Publication complète des nouvelles découvertes de Sir John Herschel dans le Ciel Austral et dans la Lune (Paris, 1836) (см.: Б. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. В кн.: Пушкин и его современники, вып. IX—X. СПб., 1910, стр. 248, №№ 982, 983). Имя этого астронома, как и прославленное имя его отца, Вильяма Гершеля, открывшего Уран и построившего знаменитые телескопы, несомненно, было хорошо известно Пушкину значительно раньше, так как об их открытиях много писали в русских журналах первой трети XIX в. Можно высказать предположение, что интерес к астрономии был усилен у Пушкина беседами в Кишиневе с «первым декабристом» В. Ф. Раевским, давно и серьезно занимавшимся этой наукой: в своих стихотворных посланиях 1818—1819 гг. к другу своей юности, будущему декабристу Г. С. Батенькову, Раевский недаром упоминал и имя Гершеля «с циркулом планет»; Раевский был уверен, что и Батеньков «мыслию летал»

С Невтоном, с Гершелем в планетах отдаленных,
Движенья их, часы, минуты исчислял...

(Атеней. Историко-литературный временник, кн. III. Л., 1926, стр. 7; см. также: Пушкинский юбилейный сборник, стр. 287).

¹⁰² К. С. Кашталева. «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник. Записки Коллегии востоковедов, т. V. Л., 1930, стр. 252.

¹⁰³ Н. А. Смирнов. Очерки истории изучения ислама в СССР. М., 1954, стр. 32—33, 227—228; ср.: И. Ю. Крачковский. Очерки по истории русской арабистики. М., 1950, стр. 241.

¹⁰⁴ Историю появления этих стихотворений в альманахе «Урания» см.: Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I. СПб., 1888, стр. 316—319.

¹⁰⁵ К последней «эпиграмме» («Мадригал») прямую параллель мы находим в «Евгении Онегине»:

И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!

    (VI, 86)

¹⁰⁶ Представило бы известный интерес выяснение тех причин, по которым нарушен был порядок расположения этих©«эпиграмм», первоначально установленный самим Пушкиным. В «Урании» они напечатаны не в той последовательности, в какой они были сообщены самим поэтом в письме Вяземскому: «Мадригал» стоит на первом месте, затем идут «Движение», «Совет», «Соловей и кукушка» и «Дружба»; во второй части «Стихотворений» Пушкина издания 1829 г. порядок снова изменен: весь цикл открывается «Движением», за которым следуют «Дружба», «Соловей и кукушка» и «Совет».

¹⁰⁷ Российский музеум, 1815, чЛ II, № 5, стр. 143. Хотя А. Д. Илличевский напечатал эту эпиграмму без всякого указания на ее источник, она заимствована: оригиналом ее является стихотворение немецкого поэта Эвальда фон Клейста (1715—1759) —

Gedanken eines betrunkenen
Sternsehers

Mich wundert nicht, dass sich
Ihr Freunde, wie ihr seht,
Die Erde sichtbar dreht;
Copernik hat führwar kein falsch System ersonnen!
Doch, Brüder! — dort seh’ ich
Am Himmel gar zwey Sonnen.
Ey, ey! das wundert mich!

                         (1758)

Задолго до Илличевского это же стихотворение Клейста перевел и напечатал Г. П. Каменев (Муза, 1796, ч. II, стр. 14):

Мысли пьяного астронома

(с немецкого)

Ничуть меня не удивляет,
Любезные друзья!
Вертится что земля:
Коперник правду утверждает.
Эй!.. на небе два солнца — не одно!
Вот это мудрено.

Немецкий источник указан в ст.: Е. Бобров. К биографии Г. П. Каменева. Варшавские унив. известия, 1905, кн. II, стр. 76. Отметим еще один русский анонимный перевод указанного стихотворения Э. фон Клейста:

Пьяный астроном

Друзья! Оставим спор, послушайте меня:
Так, движется земля, а не светило дня.
Теперь-то истину Коперника системы
Я вижу явственно; против нее все немы.
Я вижу более, системы разны вдруг...
И небо, и земля, и вы вертитесь вкруг.

(Улей, 1811, чЈ I, № 5, стр. 388; в оглавлении указано: «с немецкого»). Вариант того же мотива, заимствованного из эпиграммы французского поэта Pons de Verdun «L’ivrogne logicien», см. у Д. Давыдова в его «Логике пьяного» (Полное собрание стихотворений. Л., [1933]. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 106 и 253).

¹⁰⁸ В дневнике ФЈ Малевского (под 19 февраля 1827 г.) вкратце описан вечер у Н. А. Полевого, на котором кроме самого Малевского и друга его Мицкевича присутствовали Пушкин, Вяземский, Дмитриев, Соболевский, Баратынский, Полторацкий. Беседа зашла, между прочим, относительно «сна, в котором два солнца»; Малевский приводит по этому поводу язвительное замечание, сделанное, по-видимому, И. И. Дмитриевым: «Если бы кончил на бутылке шампанского, ничего не было бы удивительного, что у него бы в глазах двоилось» (см.: Т. Г. Цявловская. Пушкин в дневнике Франтишка Малевского.•«Литературное наследство», т. 58, 1952, стр. 226). Как отметил D. ČyŽevskyj (Zeitschrift für slavische Philologie, 1955, Bd. XXIII, H. 2, S. 390), речь, несомненно, шла о незадолго перед тем появившемся в «Московском вестнике», без подписи, стихотворении С. П. Шевырева «Сон», в котором развернута своеобразная астрономическая картина, вызвавшая трезвое скептическое замечание Дмитриева:

Гляжу — с заката и с восхода,
В единый миг на небосклон
Два солнца всходят лучезарных...
...............
Все дышет жизнию двойной:
Два солнца отражают воды,
Два сердца бьют в груди природы...

(Московский вестник, 1827, ч. I, № IV, стр. 249—250; С. П. Шевырев. Стихотворения. Л., 1939. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 28—30).

¹⁰⁹ Письмовник, содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезно-забавного вещесловия, ч. I. Составил Н. Курганов. Изд. 9-е. СПб., 1818, стр. 158—159.

¹¹⁰ Сочинения М. В. Ломоносова с объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова, т. II, стр. 225, 327—328; Б. Е. Райков. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России, стр. 309—311. — «Письмовник» Н. Г. Курганова не указан ни в том, ни в другом источнике. В новейшем академическом «Полном собрании сочинений» Ломоносова, в примечании к указанному стихотворению, вслед за Д. Д. Благим, утверждается, что «аргумент, вложенный в уста повара, заимствован из весьма известного, много раз переиздававшегося во второй половине XVII в. прозаического произведения французского писателя Сирано де Бержерака „Иной свет, или Государства и империи Луны“, где автор говорит: „Было бы одинаково смешно думать, что это великое светило [солнце] станет вращаться вокруг точки, до которой ему нет никакого дела, как было бы смешно предположить при виде жареного жаворонка, что вокруг него вертелась печь“» (М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений, т. 8. М. — Л., 1959, стр. 695, 1124—1125; ср.: т. 4, стр. 371—378). Ср.: Г. М. Коровин. Библиотека Ломоносова. М. — Л., 1961, стр. 320—321. — Указанное выше стихотворение Эвальда фон Клейста лишает убедительности приведенное категорическое указание на французский источник Ломоносова. Отметил также, что в комедии Я. Б. Княжнина «Неудачный примиритель, или Без обеду домой поеду» (д. I, сц. 1) повар Яков Ростер, вспоминая о «мусье Кассероле, славном французском кухмистре», сообщает, что этот его «мудрый учитель» говаривал ему: «В поваренной все есть: астрономия, физика, химия, мораль, политика и сама медицина... и точно так... в астрономии толковал он мне часто обращение около своей оси небесных шаров, в том числе и нашей земли. Жареное была земля, а вертел — ось ее. То правда, что от того он, заговариваясь о небесах, часто пережигал жаркое; но для просвещения ума это безделица» (Княжнин. Сочинения, т. 2. СПб., 1848, стр. 333).

¹¹¹ Эта запись, впервые опубликованная П. В. Анненковым (Пушкин. Сочинения, т. I. СПб., 1855, стр. 272), находится на обороте автографа стихотворения «Все в жертву памяти твоей...», датированного здесь же самим поэтом 1825 г. П. В. Анненков вполне правильно предположил, что высказанная в этой записи мысль «породила небольшое стихотворение: Движение». Воспроизводя эту заметку, П. О. Морозов (А. С. Пушкин. Сочинения, т. I. СПб., 1887, стр. 353—354) ошибочно утверждал, что «приписку, которая и послужила для него темо”», Пушкин якобы сделал при стихотворении «Движение». И. А. Шляпкин, вновь опубликовавший эту запись по принадлежавшему ему автографу Пушкина, следуя Морозову, ошибочно утверждал в свою очередь, что «эта приписка повторяется в рукописи стихотворенья Движение», из чего следовало, что якобы запись эта повторена Пушкиным дважды (И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903, стр. 3; Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М. — Л., 1935, стр. 496—497).

¹¹² Н. И. Черняев. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 327—333.

¹¹³ Диоген не мог быть этим философом, так как он жил по крайней мере на сто лет позже Зенона Элейского. АЇ Маковельский приводит первоисточник этого анекдота из трактата Элиаса (In Categ., стр. 109, 6 по изданию Буссе), где говорится о Зеноне: «И еще в другой раз как-то, выступив в защиту того же самого учителя <Парменида>, говорившего, что сущее неподвижно, он <Зенон> подкрепляет учение о неподвижности сущего пятью эпихеремами. Будучи не в состоянии ответить на них, циник Антисфен встал и начал ходить, полагая, что доказательство действием сильнее всякого словесного выражения» (А. Маковельский. Досократики. Первые греческие мыслители в их творениях, в свидетельствах древности и в свете новейших исследований, ч. II. Казань, 1915, стр. 78). Гл. Глебов упрекнул Пушкина за то, что он в своей заметке допустил «две неточности»: во-первых, приписал Диогену то, что относится к Антисфену, и, во-вторых, что он «сместил историческую перспективу»: «ведь „действие“ солнца на небе в течение тысячелетий убеждало людей в том, что оно вращается вокруг неподвижной земли. Потребовалась огромная работа ума для понимания действительного положения вещей»; лишь «в процессе осуществления своего замысла Пушкин эти неточности устранил» (Гл. Глебов. Философская эпиграмма Пушкина. В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 3. М. — Л., 1937, стр. 400). Отметим со своей стороны, что в окончательном тексте «Движения» нет никакого исторического колорита, и это, по нашему мнению, лишний раз свидетельствует об интересе Пушкина к существу проблемы, а не к легендарно-анекдотическим подробностям из истории ее научной разработки. Единственная живописная деталь во всем тексте «Движения», которая могла бы быть истолкована как намек на историческое время, к которому относится воспроизводимый в нем философский анекдот, — это эпитет, которым Пушкин наделяет мудреца, не называя его по имени. Однако «мудрец брадатый» не обязательно должен был вызвать в представлении читателей образ древнегреческого философа (выразительные скульптурные изображения которых Пушкину были столь хорошо знакомы хотя бы по царскосельской «Камероновой галерее»).

¹¹⁴ А. И. Галич посвятил четыре страницы своей «Истории философских систем» (кн. 1, СПб., 1818) «идеалистическому училищу первых элеатиков» (стр. 50—54), особое внимание уделив именно Зенону (стр. 52—54). Характерно, однако, что Галич далек от каких-либо восхвалений этого философа; он считает, что Зенон «довершил расторженность, открывшуюся между познаниями смысла и чувств», так как он «противопоставлял друг другу смысл и опыт (наипаче касательно движения...)». Имея в виду прежде всего аргументы Зенона против движения и пространства, Галич был убежден, что они имели отрицательное значение для последующего развития философской мысли: «...воздвигая, утверждая и опровергая противоречивые положения, запутывал он разум в собственные свои хитросплетения, оглушал слушателей, не научая ничему, рассеивал молву о необычайной крепости своего ума и, соделавшись, таким образом, с одной стороны, изобретателем скептики и софистики, вынуждал, с другой, диалектику — искусство словопрения, развязывающее хитросплетенные узлы» (стр. 52—53).

¹¹⁵ Мнемозина, ч. IV, 1825, стр. 160—192.

¹¹⁶ Там же, стр. 169—170.

¹¹⁷ Там же, стр. 187, 189.

¹¹⁸ Впоследствии, более тридцати лет спустя, в предисловии к своимі«Русским ночам», написанным около 1860 г., Одоевский вспоминал о своей «юношеской самонадеянности», которой «представлялось доступным исследовать каждую философскую систему порознь (в виде философского словаря)... и потом все эти системы свести в огромную драму, где бы действующими лицами были все философы от элеатов до Шеллинга...» (П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. Кн. ВИ Ф. Одоевский, т. I, ч. 2, стр. 215—216). Статья его «Секта идеалистико-элеатическая» и была первым фрагментом этого юношеского замысла; в другом месте своей работы П. Н. Сакулин предположил, что статья Одоевского примыкала «к подобным же статьям Давыдова по истории древней философии» (т. I, ч. 1, стр. 141).

¹¹⁹ Мнемозина, ч. IV, стр. 8—9.

¹²⁰ Там же, стр. 30, 32, 33.

¹²¹ Там же, стр. 187, 188. Ср. изложение этого аргумента (именуемого›«Стрела») у А. Галича: «Каждое движущееся тело во всякое данное мгновение находится в равном ему пространстве, и потому в каждое мгновение — в покое. Если бы оно действительно двигалось, то в каждое данное мгновение было бы и в покое и в движении, что нелепо» (А. И. Галич. История философских систем, кн. 1, стр. 53—54).

¹²² Pierre Bayle. Dictionnaire historique et critique, t. I—XVI. Nouvelle édition. Paris, 1820—1824. (Б. Л. Модзалевский. Библиотека АЈ С. Пушкина, стр. 154, № 586). Для дальнейшего изложения мы пользовались экземпляром этой книги, принадлежавшим Пушкину и хранящимся в ИРЛИ АН СССР в Ленинграде. Никаких помет или отчеркиваний книга не имеет.

¹²³ Мнемозина, ч. IV, стр. 189.

¹²⁴ Pierre Bayle. Dictionnaire historique et critique, t. XV, p. 30—60.

¹²⁵ Бейль приводит самую краткую редакцию этого рассказа изр«Жизни философов» Диогена Лаэрция, позднего греческого философа и историка конца II и начала III в. н. э., и более распространенные варианты из знаменитого трактата Секста Эмпирика, греческого философа, астронома и врача начала III в. н. э., «Пирроновские основоположения» (Πυρρωνειοι υποτυπωσεις, в 3 книгах), который содержал в себе критику догматизма в логике, физике и этике, складывающуюся в целую систему скептических воззрений, а также из сочинений еще более поздних писателей, в частности португальских иезуитов и испанских схоластиков, комментаторов «Физики» Аристотеля.

¹²⁶ «Лучше не называть никого, чем уверять, что Диоген-циник и Зенон Элейский были действующими лицами этого рассказа», — пишет, между прочим, Бейль (t. XV, р. 58). Статья о Зеноне — «эпикурейском философе» помещена в «Словаре» непосредственно вслед за статьей о Зеноне Элейском (t. XV, р. 60—67). Этого Зенона-стоика, эпикурейца, Пушкин хорошо знал еще в лицейские годы, как это видно из его «Послания Лиде» (1816). М. М. Покровский полагает, что знакомством с циниками и стоиками Пушкин в те годы был обязан прежде всего лекциям Куницына (Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5. М. — Л., 1939, стр. 30—31).

¹²⁷ Приводим текст по сверке с автографом, хранящимся в ИРЛИ (ф. 244, оп. 1, № 77), так как в большинстве существующих публикаций этой заметки она приводится с мелкими неточностями. В сборнике «Рукою Пушкина» (стр. 496—497) неточность допущена в транскрипции имени Диогена: Dioguéne (sic) вместо Diogène; только так Пушкин и мог написать это имя, которое в автографе написано неотчетливо.

¹²⁸ ћ«Они <новейшие писатели> назвали философа, который отрицал движение; они украсили обстоятельства его практического ответа; они сделали его материалом для хрий, пригодных для употребления молодых риториков. Я удивляюсь, что Секст Эмпирик не соблаговолил назвать того, кто опроверг подобным образом возражения против существования движения. То, что он сказал менее неопределенного, сводится к тому, что один циник воспользовался данным способом, чтобы их опровергнуть: „...и потому, как рассказывают, был философ, который в опровержение речи против движения безмолвно начал ходить“. В другом месте он <Секст Эмпирик> выражается так: „...и потому некто из циников, которым предложена была речь против движения, не ответил ничего; но поднявшись начал ходить, самым делом и действием показывая существование движения“».

¹²⁹ «Как бы там ни было, ответ Диогена-циника философу, отрицавшему движение, является софизмом того рода, который логики называют ignoratio elenchi. Это означало выйти за пределы вопроса, потому что философ не отбрасывал видимость движения; он не отрицал, что человеку кажется, что движение существует, он утверждал лишь, что в действительности ничто не движется, и он доказывал это доводами очень хитроумными и повергающими в полное смущение».

¹³⁰ Pierre Bayle. Dictionnaire historique et critique, t. XV, p. 60. Имеем в виду то место, где Бейль рассказывает о софисте Диодоре, «который не был в состоянии смеяться, когда на него нападали с лукавой иронией за то, что в своих лекциях он отрицал существование движения...». Нижеследующие строки Бейля могли Пушкину внушить четвертый стих его «Движения» («Хвалили все ответ замысловатый...»): «Из всего этого следует, что ответ Диогена был софистическим, хотя он и способен был вызвать аплодисменты всей компании. Этот ответ был издевательским, но я думаю также, что философ, заинтересованный его существом, мог лишь отнестись к нему с презрением» (р. 60).

¹³¹ Хотя цензурное разрешение этой части «Мнемозины» датировано 13 октября 1824 г., но книга вышла в свет с запозданием на целый год — между первым и двадцатым октября 1825 г. (Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814—1837. Изд. 2-е. М., 1938, стр. 30—31; М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. М., 1951, стр. 641—642). В этой же книжке «Мнемозины» впервые напечатано стихотворение Пушкина «К морю», и его имя упомянуто еще несколько раз, в частности в апологе Одоевского «Новый демон». Стихотворение Пушкина «Движение» до сих пор датируется очень неопределенно — между январем и ноябрем 1825 г. (М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 563). Если справедливо наше предположение, что непосредственным поводом для его возникновения явилась статья Одоевского, то «Движение» следует датировать более точно: между серединой октября и ноябрем 1825 г., — иными словами, вскоре после получения Пушкиным «Мнемозины».

¹³² Н. В. Измайлов. Пушкин и кн. В. Ф. Одоевский. В кн.: Пушкин в мировой литературе. Л., 1926, стр. 290.

¹³³ Gњ W. F. Hegel’s Vorlesungen über Geschichte der Philosophie, hrsg. von D. Karl Ludwig Michielet, Erster Band. Berlin, 1833, p. 302—307; на стр. 309 Гегель утверждает, что у Зенона мы находим «действительно объективную диалектику» («die wahrhaft objective Dialektik»); на стр. 314 приведен анекдот о наглядных, хотя и безмолвных возражениях Зенону «циника Диогена из Синопа». Хотя эти знаменитые «Лекции» Гегеля впервые напечатаны в цитируемом издании 1833 г., но, как известно, многие их положения были широко известны еще до этого времени.

¹³⁴ Victor Cousin. Nouveaux fragmens philosophiques. Paris, 1828. Зенону Элейскому посвящен здесь отдельный очерк (р. 96—150), в котором, в частности, подробно изложены его аргументы против движения (р. 119—127), а также критика их в последующей европейской философской мысли. Кузен отмечает «превосходную» статью о Зеноне Пьера Бейля, но с особенной похвалой отзывается о Канте, который в «Критике чистого разума» первый признал объективную философскую ценность аргументов Зенона; особые страницы посвящены Кузеном вопросу о понимании учения Зенона немецкими философами-идеалистами конца XVIII—начала XIX в., среди которых он пользовался известной популярностью. Отметим со своей стороны, что в год написания Пушкиным «Движения» в Марбурге вышла новая работа о тех же аргументах Зенона: L. Gerling. De Zenonis Eleatici paralogismis motum spectantibus. Marburgi. 1825.

¹³⁵ Ф. П. Фонтон. Воспоминания, т. II. Лейпциг, 1862, стр. 37.

¹³⁶ С. А. Богомолов. Аргументы Зенона Элейского при свете учения об актуальной бесконечности. ЖМНП, 1915, апрель, стр. 327. Из более старой русской литературы по этому вопросу см.: В. П. Сватковский. Парадокс Зенона о летящей стреле. ЖМНП, 1888, апрель, стр. 203—239; Н. Х. Херсонский. У истоков теории познания. (По поводу аргументов Зенона против движения). ЖМНП, 1911, август, стр. 207—221; М. И. Мандес. Элеаты. Филологические разыскания в области истории греческой философии. Записки имп. Новороссийского унив., историко-филологического фак., вып¤ IV, Одесса, 1911 (гл. III — «Зенон и его софизмы», стр. 198—244), и др.

¹³⁷ F. Cajou. History of Zenon’s Arguments against Motion. 1915; A. Koyré. Bemerkungen zu den Zenonischen Paradoxien. Jahrbuch für Philosophie, 1922, Bd. 5; R. Heiss. Logik des Widerspruchs. Berlin — Leipzig, 1932; W. Sesemann. Die logischen Gesetze und das Sein. Eranos, Bd. II, Kaunas, 1932.

¹³⁸ H. Bergson. Essai sur les données immédiates de la conscience. Paris, 1888, p. 86.

¹³⁹ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 231.

¹⁴⁰ Там же.

¹⁴¹ Там же, стр. 230.