сливы стримерш телеграмм


Скачать текст произведения

Бонди С.М. - Драматургия Пушкина. Часть 6.

6

В 1825 году был написанИ«Борис Годунов». Резкое отличие его от ранней драматургии отмечает целый переворот, происшедший за это время в мировоззрении и творчестве Пушкина. Биографические и творческие факты здесь общеизвестны13.

На этом новом пути бестенденциозного, смелого, широкого реалистического творчества Пушкин нашел поддержку в творчестве Шекспира, которого он в это время усердно изучал. В шекспировских драмах Пушкин искаљ и находил воплощенными те тенденции, к которым привел его самого жизненный и поэтический опыт. Вместо одностороннего изображения какой-либо «страсти» или схематического противопоставления противоположных характеров, того, что Пушкин называл «пошлой пружиной французской трагедии» (заметки на полях статьи Вяземского об Озерове), он увидел у Шекспира «вольное и широкое развитие характеров... небрежное и простое составление планов» (набросок предисловия к «Борису Годунову»; VII, 164). Об этом существеннейшем «заимствовании» Пушкиным у Шекспира, о создании живых, многосторонних, реалистических характеров писал не раз Пушкин, сравнивая шекспировские и мольеровские характеры, сопоставляя Шекспира с Расином, с Байроном и т. д.

У Шекспира Пушкин нашел изображение событий жизни без всякого схематизма, без рационализирования, во всех часто неожиданных противоречиях, нашел воплощенным то, к чему он пришел сам в своем творчестве™ — стремление отойти от грубой тенденциозности, от метода проведения той или иной идеи, «любимой мысли» или устами действующих лиц, или каким-либо иным событием в угоду этой мысли, искажающим живую подлинную психологическую или историческую реальность. Такой подход к драме особенно дорог и близок был Пушкину в ту эпоху. Он сделал его краеугольным камнем своей поэтики, его он положил в основу всей своей последующей драматургии. Напомню крайне выразительные слова Пушкина по этому поводу:

«Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить столь же искренно... отпор погибающей вольности (Новгорода. — С. Б.), как глубоко обдуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться ни в одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайноќ или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине» (статья о «Марфе Посаднице» Погодина; VII, 218). В этих словах несомненно находится одно из самых заветных убеждений, завоеванных Пушкиным к середине 1820-х годов и подкрепленных изучением шекспировских драм. Отрицательный пример он видел в драматургии кумира своей юности Вольтера, о котором он резко говорит (в статье «О ничтожестве литературы русской», 1834) : «Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии» (VII, 312).

Это стремление быть©«объективным», «беспристрастным» во что бы то ни стало Пушкин с горячностью неофита первое время доводил до крайности. Так, читая Тацита, он старается сквозь памфлетный характер его «Анналов» пробиться к подлинным историческим мотивам действий его героев и постоянно вступает в спор с историком, который кажется ему тенденциозным, несправедливым, неглубоким, лишенным «государственных мыслей». Пушкин старается подойти объективно к Тиберию и оправдать «государственной необходимостью» даже его злодеяния. «Чем более читаю Тацита, — пишет он Дельвигу 23 июля 1825 года, — тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности». Вывод Пушкина о самом Таците как историке настолько характерен, что его стоит привести. «С таковыми глубокими суждениями, — иронизирует Пушкин, — не удивительно, что Тацит, бич тиранов14, не нравился Наполеону (по мысли Пушкина — реальному политику и крупнейшему государственному деятелю. — С. Б.); удивительно чистосердечие Наполеона15, который в том признавался, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю» (замечания на «Анналы» Тацита).

Этим же настроением вызваны, видимо, начальные стихи «Стансов» 1826 года:

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца...
и т. д.

К этому же кругу идей относятся известные слова Пушкина в письме к Дельвигу (первые числа февраля 1826 г.) по поводу разгрома декабристского движения и ожидаемого приговора над его участниками: «С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародования заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни, как французские трагики: но взглянем на трагедию взглядом Шекспира».

В этих словах особенно ясно видно, что Шекспир был для Пушкина знаменем не только литературного (или театрального) направления, но целого нового мировоззрения.