Скачать текст произведения

Цявловский. Стихотворения [Пушкина], обращенные к декабристу В. Ф. Раевскому


СТИХОТВОРЕНИЯ,
ОБРАЩЕННЫЕ К ДЕКАБРИСТУ В. Ф. РАЕВСКОМУ1

В самый разгар следствия над декабристами, рассказывая о своих связях с ними, Пушкин в письме к Жуковскому от 20-х чисел января 1826 г. сообщал:†«В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым». Не случайно Раевский здесь назван первым. Из всех лиц, с которыми приятельски общался поэт в Кишиневе, Владимир Федосеевич Раевский занимает исключительное место.

Характеристика взаимоотношений Пушкина и Раевского дана П. Е. Щеголевым в его известной работе о «первом декабристе»2. Характеристика эта основана преимущественно на воспоминаниях о Пушкине И. П. Липранди и стихотворениях Раевского3. Но последние использованы далеко не в той степени, как они того заслуживают, а в писаниях самого Пушкина Щеголев ничего не увидел прямо относящегося к Раевскому, но несомненно, к последнему, как уже указывалось, относится набросок:

Не даром  ты  ко  мне  воззвал
Из  глубины  глухой  темницы4.

К Раевскому же обращено неоконченное и неотделанное стихотворение «Не тем горжусь я, мой певец...».

Наконец послание «Ты прав, мой друг — напрасно я презрел...» адресовано также к Раевскому.

«Из чтения „Воспоминаний“ Липранди, — справедливо писал Щеголев, — выносишь такое впечатление, будто ссоры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина»5. Действительно, Липранди неоднократно в°«Воспоминаниях» рассказывает об этих дебатах. В одном месте он так пишет об этом: «Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под веселую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько я помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас то и другое есть — свое и т. п. Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся»6. Таким образом показание Липранди дает лишь самое приблизительное представление об этих горячих спорах на темы, одинаково волновавшие обоих спорщиков.

Арест Раевского 6 февраля 1822 г. положил конец лишь личным общениям его с Пушкиным. Сношения с ним Раевского продолжались.

В Тираспольской крепости, куда был заключен Раевский во время следствия по его делу, он написал стихотворение «К друзьям». В этом стихотворении, предвидя, что ему предстоит ссылка в Сибирь, где он будет «влачить жизнь» «в жилье тунгуса иль бурята», поэт обращается к Пушкину со стихами, так читающимися в первой редакции послания7:

Но пусть счастливейший певец,
Любимец муз и Аполлона,
Сей новый берег Ахерона,
Теней жилище воспоет!
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа!
Коснись струнам, и Аполлон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Воспой те дни, когда в цепях
Лежала наглая обида,
Когда порок, как бледный страх,
Боялся собственного вида.
Воспой величие царей,
Их благость должную к народу,
В десницах их его свободу
И право личное людей.
Воспой простые предков нравы,
Отчизны нашей век златой,
Природы дикой и святой
И прав естественных уставы.
Быть может смелый голос твой
Дойдет до кесаря молвою,
Быть может с кротостью святою
Он бросит не суровый взор
На мой ужасный приговор
И примирит меня с судьбою.
Быть может кончен жребий мой.

В этом призыве к Пушкину стать гражданским поэтом, поэтом-патриотом, замечательно перечисление тем, на которые должна отозваться поэзия Пушкина. Это перечисление заставляет вспомнить позднейшее признание Раевского: «В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видал; но только суждения, рассказы поселили во мне новые понятия; я начал искать книг, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы „Esprit des lois“ Монтескье. „Contrat social“ Руссо я вытвердил как азбуку»8. Идеи

Монтескье («Воспой величие царей, их благость должную к народу, в десницах их его свободу и право личное людей») и Руссо («простые предков нравы, отчизны нашей век златой, природы дикой и святой и прав естественных уставы») и нашли свое отражение в приведенных стихах. Таким образом, интерес Пушкина к русской истории, как и руссоизм его в годы южной ссылки, был подкреплен Раевским. Замечательна судьба приведенной части послания Раевского. Спустя некоторое время, но не позднее 1826 г., стихи были переделаны9 Раевским так:

Но пусть счастливейший певец,
Питомец муз и Аполлона,
Страстей и буйной думы жрец,
Сей берег страшный Флегетона,
Сей новый Тартар воспоет!
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа,
Коснись струнам, и Апполон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху,
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шопотом роптать.
Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы
Царя-народа, дух и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей кичливых рамена10.

Перечисление тем, предлагавшихся Пушкину, заменено обобщающей формулой:

Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь...

Стихи о том, чтоќ«смелый голос» Пушкина «быть может» заставит кесаря бросить «не суровый взор» на «ужасный приговор», заменены уничтожающей характеристикой самодержавия «племени чуждого» Романовых-Гольштейн-Готторпских.

Пушкин не оставил без ответа эти обращения к нему. В записной книжке поэта, которая заполнялась на юге (так называемая «отрешковская тетрадь»), на л. 48 имеется набросок стихов:

Не даром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы, а под ними, на этом же листе, находится написанный тогда же черновой текст стихотворения, занимающий еще одну страницу (л. 48 об.):

Не тем горжусь я, мой певец,
Что [привлекать] умел стихами
[Вниманье] [пламенных] [сердец],
Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха <и> стыда,

Не тем, что у столба сатиры
Разврат и злобу я казнил,
И что грозящий голос лиры
Неправду в ужас приводил,

Что непреклонным <?> вдохновеньем
И бурной юностью моей
И страстью воли и гоненьем
Я стал известен меж людей —

Иная, [высшая] [награда]
Была мне роком суждена —
[Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!...]

Первый набросок в два стиха, как уже указано, несомненно, относится к Раевскому, являясь ответом на стихи последнего к Пушкину в посланииЁ«К друзьям в Кишинев». Близкое соседство с этим наброском стихов «Не тем горжусь я, мой певец...» позволяет и эти стихи относить к Раевскому. Стихотворение не окончено, но и в том, что написано, нельзя не видеть одного из самых значительных, глубоко интимных признаний поэта в его размышлениях о своем призвании. Нам кажется, что зачеркнутые последние два стиха намечают тему бессмертия поэта в потомстве. Наброски написаны Пушкиным, вероятно, не позднее июня этого года, так как в июле он прочел уже другое стихотворение Раевского — «Певец в темнице». Об этом так рассказывает Липранди в своих воспоминаниях о Пушкине11:

«Около половины 1822 года12, возвращаясь из Одессы, я остановился ночевать в Тирасполе у брата, тогда адъютанта Сабанеева13. Раевский был арестован в Кишиневе 5 февраля14, — на другой день после моего выезда в Херсон, Киев, Петербург, Москву, и заключен в Тираспольскую крепость. Мне хотелось с ним видеться, тем более, что он и сам просил брата моего, что когда я буду проезжать, то чтобы как-нибудь доставить ему эту возможность. Брат советовал просить мне позволения у самого Сабанеева, который близко знал меня со Шведской войны, и отказа, может быть, и не было бы; но я, знавши, как Раевский дерзко отделал в лицо Сабанеева на одном из допросов в следственной комиссии, не хотел отнестись лично, прежде нежели не попытаю сделать это чрез коменданта, полковника Сергиоти, с которым я был хорошо знаком, а потому тотчас отправился в крепость. Раевский был уже переведен из каземата на гауптвахту, в особенную комнату, с строгим повелением никого к нему не допускать. Тайно сделать этого было нельзя, и комендант предложил мне, что так как разрешалось отпускать Раевского с унтер-офицером гулять по гласису (крепость весьма тесная), то, чтобы я сказал, в котором часу завтра поеду, то он через час, когда будет заря, передаст Раевскому, и он выйдет на то место, где дорога идет около самого гласиса. Я назвал час и на другой день застал Раевского с унтер-офицером, ему преданным, сидящим в назначенном месте. Я вышел из экипажа и провел с ним полчаса, опасаясь оставаться долее. Он дал мне пиесу в стихах, довольно длинную, под заглавием: „Певец в темнице“, и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание, которое впоследствии я и передал Пушкину, когда он был уже в Одессе15.

Дня через два по моем возвращении в Кишинев, Александр Сергеевич зашел ко мне вечером и очень много расспрашивал о Раевском, с видимым участием. Начав читать „Певца в темнице“, он заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. „Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо“ и пр. Он продолжал читать, но видимо более сериозно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и к Таушеву16 и прочитал следующее:

Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль, и взор — казнит на плахе.

Он повторил последнюю строчку, присовокупив: „Никто не изображал еще так сильно тирана:

И мысль, и взор — казнит на плахе.

Хорошо выражение и о династии: „Бичей кровавый род“,присовокупил он и прибавил вздохнув: „После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца“.

Так Александр Сергеевич иногда и прежде называл Раевского, а этот его — Овидиевым племянником.

Таушев указал Пушкину на одно сладострастное выражение, которое, по его мнению, также оригинально, сколько помню, следующее:

Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли первый луч денницы?

Пушкин находил, что выражение „в усталом сне“ — „хорошо, очень хорошо! но стихи не хороши, а притом это не ново“, — и вдруг начал бороться с Таушевым. Потом, обратясь ко мне, сказал: „А хорошо бы довести Соловкину17 до такой усталости“, — схватил Таушева под руку, надел на него фуражку и ушел. На другой день Таушев сказывал мне, что Пушкин ему говорил, что мысль первых стихов едва ли Раевский не первый высказал. „Однако, — прибавил он, — я что-то видел подобное, не помню только где, а хорошо“, и несколько раз повторял помянутый стих; вторую же мысль он приписывал себе, где-то печатно и лучше высказанную»18.

Приводим полностью текст другого стихотворения Раевского19:

ПЕВЕЦ В ТЕМНИЦЕ

    О мира черного жилец!
Сочти все прошлые минуты,
Быть может близок твой конец
И перелом судьбины лютой!
Ты знал ли радость? — светлый мир —
Души награду непорочной?
Что составляло твой кумир —
Добро, иль гул хвалы непрочной?
Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли яркий луч денницы?
Ты знал ли дружества привет?
Всегда с наружностью холодной
Давал ли друг тебе совет
Стремиться к цели благородной?
Дарил ли щедрою рукой
Ты бедных золотом и пищей?
Почтил ли век под сединой
И посещал ли бед жилища?
Одним исполненный добром
И слыша стон простонародный,
Сей ропот робкий под ярмом,
Алкал ли мести благородной?
Сочти часы, вступя в сей свет,
Поверь протекший путь над бездной,
Измерь ее — и дай ответ
Потомству с твердостью железной.
Мой век, как тусклый метеор,
Сверкнул в полуночи незримый
И первый вопль, как приговор
Мне был судьбы непримиримой.
Я неги не любил душой,
Не знал любви, как страсти нежной,
Не знал друзей, и разум мой
Встревожен мыслию мятежной.
Забавы детства презирал,
И я летел к известной цели,
Мечты мечтами истреблял,
Не зная мира и веселий.

Под тучей черной, грозовой,
Под бурным вихрем истребленья,
Средь черни грубой, боевой,
Средь буйных капищ развращенья
Пожал я жизни первый плод,
И там с каким-то черным чувством
Привык смотреть на смертный род,
Обезображенный искусством.
Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль, и взор казнит на плахе,
И вера, щит царей стальной,
Узда для черни суеверной,
Перед помазанной главой
Смиряет разум дерзновенный.
К моей отчизне устремил
Я, общим злом пресытясь, взоры,
С предчувством мрачным вопросил
Сибирь, подземные затворы
И книгу Клии открывал,
Дыша к земле родной любовью;
Но хладный пот меня объял —
Листы залиты были кровью!
Я бросил свой смущенный взор
С печалью на кровавы строки,
Там был подписан приговор
Судьбою гибельной, жестокой:
«Во прах и Новгород и Псков,
Конец их гордости народной.
Они дышали шесть веков
Во славе жизнию свободной».
Погибли Новгород и Псков!
Во прахе пышные жилища!
И трупы доблих их сынов
Зверей голодных стала пища.
Но там бессмертных имена
Златыми буквами сияли;
Богоподобная жена,
Борецкая, Вадим — вы пали!
С тех пор исчез, как тень, народ,
И глас его не раздавался
Пред вестью бранных непогод.
На площади он не сбирался
Сменять вельмож, смирять князей,
Слагать неправые налоги,
Внимать послам, встречать гостей,

Стыдить, наказывать пороки,
Войну и мир определять.
Он пал на край своей могилы,
Но рано ль, поздно ли, опять
Восстанет он с ударом силы!20

Пушкин отозвался на послание Раевского следующими стихами:

Ты, прав, мой друг, — напрасно я презрел
Дары природы благосклонной.
Я знал досуг, беспечных Муз удел,
И наслажденья лени сонной.

Красы лаис, заветные пиры,
И клики радости безумной,
И мирных Муз минутные дары,
И лепетанье славы шумной.

Я дружбу знал — и жизни молодой
Ей отдал ветреные годы,
И верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы,

Я знал любовь, не мрачною [тоской],
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье.

Но все прошло! — остыла в сердце кровь,
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,
И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав
В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив [пленительный] кумир,
Я вижу призрак безобразный.
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне
Столь величавым и прекрасным,
Ужели в сей позорной глубине
Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,
Чего искал, к чему стремился,
Кого ж, кого возвышенной <душой>
Боготворить не постыдился!

Я говорил пред хладною толпой
Языком Истины [свободной],
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.

Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный
Тиран                             льстец
Иль предрассудков раб послушный.

Тематически первые пять строф стихотворения Пушкинаћ«Ты прав, мой друг, напрасно я презрел...» связаны с первою частью стихотворения Раевского «Певец в темнице», носящего характер исповеди.

Раевский в тюрьме, в ожидании судебного приговора, накануне «перелома судьбины лютой» в своем стихотворении вспомнил свою жизнь, суровую и безрадостную:

Мой  век, как  тусклый  метеор,
Сверкнул в полуночи незримый...
Я  неги не любил душой,
Не  знал  любви как страсти нежной,
Не  знал друзей, и разум  мой
Встревожен мыслию мятежной.
Забавы  детства  презирал...

Этим же темам посвящены первые пять строф послания Пушкина; но вместо негативных положений Раевского Пушкин утверждает:

Я  знал  досуг...
Я  дружбу  знал...
Я  знал  любовь...

Раевский от темы личной переходит — и этот переход очень характерен для него как поэта-революционера — к теме гражданской:

Как  истукан немой народ
Под  игом дремлет в тайном страхе:

Над  ним бичей кровавый  род
И  мысль, и взор — казнит на плахе,
И  вера, щит царей стальной,
Узда  для черни суеверной,
Перед  помазанной главой
Смиряет  разум  дерзновенный.

Читая историю, поэт и там увидел листы, залитые кровью. Мрачное прошлое освещается лишь бессмертными именами Борецкой и Вадима. Свободный народ‘«пал на край своей могилы». «Но, — заканчивается стихотворение, — рано ль, поздно ли, опять восстанет он с ударом силы».

Эти мажорные заключительные стихи перекликаются со стихами послания «К друзьям»:

Пора, друзья, пора воззвать
Из  мрака век полночной славы
Царя-народа, дух и нравы
И  те священны  времена,
Когда  гремело наше вече
И  сокрушало издалече
Царей  кичливых  рамена.

В ответ на эти призывы Пушкин пишет строфы (начиная с шестой) полные глубокого пессимизма. Заключительная строфа уже намечает тему стихотворения†«Свободы сеятель пустынный...», которое таким образом по своему происхождению является последним ответом поэта на обращения к нему не смирившегося и в тюрьме поэта-декабриста.

1939 г.

Сноски

1 Напечатано в сб.џ«Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», т. 6. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1941, стр. 41—50 (под заглавием «Стихотворения Пушкина, обращенные к В. Ф. Раевскому»).

Написано в связи с работой И. Н. Медведевой, которая впервые восстановила из разрозненных отрывков полный текст чернового послания Пушкина к неизвестномуњ«Ты прав, мой друг...» (см. ее статью «Пушкинская элегия 1820-х годов и „Демон“», напечатанную в том же сборнике).— Т. Ц.

2 Первоначально напечатано ⇫Вестнике Европы» (1903, № 4); отдельно: «Первый декабрист Владимир Раевский. Из истории общественных движений в России в первой четверти XIX в.». СПб., Изд-во «Общественная польза», 1905; изд 2: 1907. Вошло в книги П. Е. Щеголева «Исторические этюды». СПб., Изд-во «Шиповник», 1913 и «Декабристы». М.—Л., ГИЗ, 1926.

3 Интересные новые материалы о Раевском см. в статье П. С. Бейсова’«К вопросу о литературном наследстве первого декабриста В. Ф. Раевского».— «Сибирские огни», 1938, № 3-4, стр. 123—131.

<См также: В. Г. Базанов. Владимир Федосеевич Раевский. Новые материалы. М.—Л., 1949; П. С. Бейсов. Новое о В. Ф. Раевском.— Уч. зап. Ульяновского гос. пед. ин-та. Пушкинский юбилейный сборник, 1949, стр. 210—346;¤«Стихотворения В. Ф. Раевского». Л., 1952 (Библиотека поэта. Малая серия); «Воспоминания В. Ф. Раевского». Публикация и вступ. статья М. К. Азадовского.— «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, 1956, стр. 47—128; «Неизвестные письма В. Ф. Раевского (1827—1866)». Публикация и вступ. статья Ю. Г. Оксмана.— Там же, стр. 129—170, «Ранние стихотворения В Ф Раевского (1816—1822)». Сообщение Ю. Г. Оксмана.— Там же, стр. 517—530; В. Ф. Раевский. Сочинения. Вступ. статья, подготовка текста и прим. П. С. Бейсова. Ульяновск, 1961.— Т. Ц.>

4 Ю. Г. Оксман. Примечание к наброскуЉ«Недаром ты ко мне воззвал» — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в девяти томах. Под общ. ред. Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского, т. II. М.—Л., «Academia», 1935, стр. 582—583.

5 П. Е. Щеголев. Декабристы, стр. 36—37.

6 «Русский архив», 1866, № 8-9, стб. 1256.

7 Из девяти известных мне полных текстов стихотворения первую редакцию дают неопубликованные копии в бумагах А. Ф. Вельтмана (ЛБ, N 2308) и в сборнике Н. Арсеньева из архива Д. В. Поленова, поступившегђ из Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина во Всесоюзный музей Пушкина <ПД, ф. 244, оп. 8, № 96.— Т. Ц.>. В статье «Эпигоны декабристов» («Голос минувшего», 1917, № 7-8, стр. 85 и 89) я ошибочно заподозрил достоверность текста последнего сборника. Копия Вельтмана, по которой печатаются стихи, обращенные к Пушкину, дает ту же редакцию, что и копия «Поленовского» сборника, снимая с последней подозрение в недостоверности.

8 П. Е. Щеголев. Декабристы, стр. 13.

9 Есть и другая точка зрения — Ю. Г. Оксмана, который считает эту редакцию первой, а вышеприведенную второй; в ней, по мнению Ю. Г. Оксмана, В. Ф. Раевский снял «самые резкие из своих литературно-политических формулировок, рассчитывая использовать новый вариант своего произведения в целях смягчения грозящего ему сурового приговора военного суда» (Ю. Г. Оксман. Новые тексты поэмы «Войнаровский».— «Литературное наследство», т. 59, 1954, стр. 54).— Т. Ц.

10 Стихи приведены по копии Лансберга, опубликованной мною в статье «Эпигоны декабристов».— «Голос минувшего», 1917, № 7-8, стр. 88—89.

11 Историю написания этих воспоминаний на основании писем И. П. Липранди к П. И. Бартеневу — см. в моей публикации «Из пушкинианы П. И. Бартенева. II. Из воспоминаний И. П. Липранди о Пушкине» («Летописи Государственного Литературного музея», книга первая, 1936, стр. 548—551). Подлинная рукопись воспоминаний Липранди, по которой они были напечатаны в «Русском архиве» (1866, № 8—10), оказалась в Государственном Историческом музее и ныне хранится во Всесоюзном музее Пушкина <вместе со всеми рукописями из Музея Пушкина рукопись воспоминаний Липранди поступила впоследствии в ПД, ф. 244, оп. 17, № 122.— Т. Ц.>. По этой рукописи (л. 156—159) и печатается отрывок из воспоминаний Липранди. Курсивом выделены слова, исключенные при публикации в «Русском архиве».

12 Выражение: «Около половины 1822 года» нужно понимать: в июле 1822 года». См. в воспоминаниях Липранди — «Русский архив», 1866, № 10, стб. 1480.

13 Павел Петрович Липранди (1796—1864), впоследствии генерал от инфантерии, видный деятель Восточной войны 1853—1856 гг.— Иван Васильевич Сабанеев (1792—1829), в это время командующий 6-м пехотным корпусом, штаб-квартира которого находилась в уездном городе Херсонской губ. Тирасполе, по дороге из Одессы в Кишинев, в 94 верстах от Одессы и в 100¾ верстах от Кишинева.

14 В. Ф. Раевский был арестован не 5, а 6 февраля 1822 г.

15 Во время отъезда моего в 1851 году за границу Н. С. Алексеев взял у меня и то и другое, а равно и пять писем Пушкина; возвратясь, я его не нашел в Петербурге, и он вскоре умер в Москве. Здесь я слышал, что будто бы он кому-то отдал мне возвратить.— Прим. И. П. Липранди.

16 Н. С. Таушев, гевальдигер, поручик, по словам Липранди, «очень образованный молодой человек из Казанского университета» (см. «Русский архив», 1866, № 8-9, стб. 1255).

17 Ел. Фед. Соловкина, жена полкового командира Охотского полка, по словам Липранди, была «одной из более интересовавших Пушкина женщин» (см. «Русский архив», 1866, № 8-9, стб. 1235).

18 Вероятно Пушкин имел в виду окончание своего стихотворения 1815 г. «К ней» («Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку...»), напечатанного в 1817 г. в «Северном наблюдателе».

Оно заканчивается следующими стихами:

Эльвина, почему в часы глубокой ночи
Я не могу тебя с весельем обнимать,
На милую стремить томленья полны очи
И страстью трепетать?

И в радости немой, в восторгах наслажденья
Твой шопот сладостный и тихой стон внимать,
И тихо в скромной тьме для неги пробужденья
Близ милой засыпать?

Последние стихи поэт неоднократно обрабатывал. В более раннем автографе:

И в радости немой, в восторгах упоенья
Твой шопот сладостный и томный стон внимать.

В 1819 г. эта редакция исправлена:

И в радости немой, в блаженствах упоенья
Твой шопот сладостный и томный стон внимать
И в неге в скромной тьме, для неги пробужденья
Близ милой засыпать?

19 Стихотворение Раевскогој«Певец в темнице», конечно, тогда же стало распространяться в рукописных копиях. По копии, обнаруженной Е. С. Некрасовой в бумагах известного библиографа С. Д. Полторацкого, поступивших в Румянцовский музей, стихотворение было напечатано в публикации «Альбом С. Д. Полторацкого» в «Русской старине» (1887, октябрь, стр. 133—134). Здесь, по цензурным условиям, ст. 50—52, слово «царей» в ст. 53, слово «помазанной» в ст. 55 и последние восемь стихов были исключены. Кроме текста, опубликованного Некрасовой, мне известны еще две рукописных копии. Одна находится в сборнике 1820—1840-х годов, принадлежавшем известному составителю сборника сказок А. Н. Афанасьеву (1826—1871), а теперь принадлежащем В. И. Нейштадту. По этой копии текст стихотворения напечатан В. И. Нейштадтом в заметке «Певец в темнице» в «Литературной газете», 1935, № 53 (544) и в заметке «Потаенный альбом 20—40 годов» в «Литературной газете», 1935, № 54 (545) (последние двадцать стихов). Вторая копия, сделанная 25 февраля 1854 г., имеется в восьмой части сборника «Всякая всячина» (хранится в Гос. Историческом музее в Москве. Отдел письменных источников, Щук. 617а). Из этих трех текстов — лучший в сборнике Нейштадта. Этот текст мы и печатаем.

<Впоследствии сборник Нейштадта поступил в Государственный Литературный музей, № 12212/1), откуда, вместе с рукописным отделом Музея, был передан в ЦГАЛИ.— Т. Ц.>

20 Под текстом подпись: 38 Егерского полка майор Раевский.