Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Мицкевич в стихах Пушкина


МИЦКЕВИЧ В СТИХАХ ПУШКИНА

(К ИНТЕРПРЕТАЦИИ СТИХОТВОРЕНИЯ
«В ПРОХЛАДЕ СЛАДОСТНОЙ ФОНТАНОВ»)

1

В 1911 г. известный исследователь Пушкина и историк русского революционного движения П. Е. Щеголев опубликовал1 стихотворение Пушкина, извлеченное им из черновой рукописи и до тех пор остававшееся неизвестным и незамеченным всеми издателями поэта — как потому, что текст наброска, написанный беглым,И«черновым» почерком, очень запутан и трудно читается, так и потому, что В. Е. Якушкин в своем описании рукописей Пушкина случайно совсем пропустил этот лист тетради.2 Превосходная дешифровка П. Е. Щеголевым труднейшего черновика была уточнена в 30-х годах последующими редакторами, и теперь текст стихотворения представляет такое чтение, установленное и принятое в Академическо‡ издании сочинений Пушкина.3

В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт бывало тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.

На нити4 праздного веселья
Низал он хитрою <рукой>
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.

[Любили] Крым сыны Саади:5
Порой восточный [краснобай]
Здесь развивал [свои] тетради
и удивлял Бахчисарай

Его рассказы [расстилались],
Как эриванские ковры,
[И ими] ярко [украшались]
Гиреев ханские [пиры].

Но ни один волшебник [милый],
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,

Как прозорливый <и> [крылатый]
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.

Публикуя стихотворение, Щеголев не комментировал его, ограничившись лишь замечаниями, что оноњ«конечно, вызовет со стороны исследователей целый ряд попыток выяснить его происхождение, объяснить его смысл и связи с другими произведениями Пушкина» и что «можно было бы высказать предположение, что оно написано не в 1828 г., как это кажется по положению его в тетради, а в 1829 г. и имеет отношение к совершенному Пушкиным в этом году путешествию на Кавказ. Но такое предположение все же мало разъясняет дело».6

Подготовляя свою публикацию в сборнике статей, вышедшем в 1931 г. (см. выше), Щеголев лишь пересмотрел прочитанный им текст, но опять-таки не комментировал его, отметив только, что©«прошло 17 лет со времени первой публикации, и ни один пушкинист не обмолвился ни одним словом по поводу этого стихотворения, в основе которого лежит обращение к реальному лицу, поэту той стороны, „где мужи грозны и косматы, а девы гуриям равны“».

Лишь в 1938 г. сделана была попытка раскрыть смысл загадочного стихотворения, подставить имя под метафорически очерченный образ неизвестного поэта. Попытка принадлежит М. К. Азадовскому; по его мнениюђ изображенный Пушкиным «прозорливый и крылатый» поэт — это великий грузинский эпик, творец поэмы «Витязь в барсовой коже», Шота Руставели.7

Гипотеза М. К. Азадовского не только очень заманчива, но на первый взгляд кажется весьма убедительной. Однако более углубленное изучение вопроса показывает всю ее шаткость и делает ее, по нашему мнениюЪ неприемлемой. Рассмотрим основания, приведшие исследователя к его выводу, а затем постараемся противопоставить им свои соображения.

М. К. Азадовский принимает без проверки датировку стихотворения 1829 г., выдвинутую предположительно П. Е. Щеголевым и усвоенную (также без критики) В. Я. Брюсовым в его издании 1919 г., — хотя редактор™ позднейших изданий сочинений Пушкина (Б. В. Томашевский и М. А. Цявловский) помещали его под 1828 г. «Есть все основания, — говорит М. К. Азадовский, — считать последннюю датировку (1829 г.) правильной, и, вопреки П. Е. Щеголеву, она может кое-что разъяснить или, во всяком случае, облегчить дальнейшую расшифровку».

Переходя к раскрытию образов стихотворения, смысл которого определяется как противопоставление поэтов — учеников Саади — поэту другой страны, исследователь замечает:°«Птенцы Саади действовали в Крыму; страна другого поэта не названа, но она легко угадывается. В таких образах Пушкин всегда представлял и изображал Кавказ. „Грозные и косматые мужи“, „жены-гурии“ — это образы, знакомые еще со времен „Кавказского пленника“».

Далее М. К. Азадовский приводит ряд выдержек из этой последней поэмы и из «Путешествия в Арзрум», характеризующих черкесов, — их «косматые» шапки, присущие им эпитеты «грозный», «суровый» и т. д. Отсюда делается вывод, что изображенный в стихотворении Пушкина поэт есть поэт кавказский, т. е. Руставели: «О каком бы другом поэте Кавказа мог бы он (Пушкин, — Н. И.) говорить в таких выражениях?», — спрашивает М. К. Азадовский.

В доказательство этой мысли исследователь указывает на несомненное знакомство Пушкина с грузинской культурой, грузинскими народными песнями, отразившееся еще вЏ«Кавказском пленнике». Что касается знакомства с Шота Руставели и его творчеством, то оно, по мнению М. К. Азадовского, могло быть почерпнуто Пушкиным, еще до путешествия на Кавказ, из книги Евгения Болховитинова «Историческое изображение Грузии» (1802), где несколько строк посвящено Руставели и приведены в русском переводе четыре начальных стиха его поэмы. «Строки о Руставели, который сравнивается с Оссианом и Ариосто, особенно должны были заинтересовать его (Пушкина, — Н. И.), и, несомненно, во время пребывания его в Тифлисе, встречаясь с местными деятелями, он пытался найти и более подробные сведения о великом поэте Грузии. Отзвуком этих сведений, очевидно, и явилось стихотворение „В прохладе сладостной фонтанов“».

Таково заключение М. К. Азадовского. Самый образ поэта, нарисованный Пушкиным, он считает «новым и ярким образцом исключительных по своей меткости и правдивости характеристик Пушкина», которому «изумительная и проникновенная интуиция позволила схватить и разгадать основные стороны могучего гения великого грузинского поэта...».

Аргументация М. К. Азадовского и его конечный вывод вызывают, однако, ряд возражений. Тезисы его работы сводятся к тому, что 1) стихотворение Пушкина написано в 1829 г., т. е. после поездки на Кавказ и в результате общения с грузинскими культурными деятелями; 2) страна, описываемая Пушкиным в стихотворении, есть Грузия, и характеризована она в привычных для Пушкина (в приложениЁ к Кавказу) эпитетах; 3) характеристика Руставели дает с изумительной меткостью и правдивостью основные черты его гения.

Необходимо разобрать эти положения, начиная с датировки рассматриваемого стихотворения. Время его написания, по нашему мнению, определяется следующими данными.

Тетрадь ЛБ 2371 (ПД 838), где оно записано, начата Пушкиным весной (не ранее 18 мая) 1827 г. и заполнялась преимущественно в 1827—1828 гг.; отдельные записи относятся и к 1829—1830, даже к 1833 г. (черновой текст «Осени»).

Характерной особенностью тетради является последовательность ее заполнения весною, летом и осенью (с апреля по ноябрь) 1828 г.: тексты в ней идут в почти полном хронологическом порядке, подтверждаемом как многочисленными пометами, так и рядом других данных. Это обстоятельство позволяет принимать «положение в рукописи», для большинства других тетрадей Пушкина не являющееся достаточным показателем датировки, в данном случае убедительным основанием для нее.

В основном тетрадь занята черновым текстом «Полтавы», написанным между 5 апреля и 27 октября 1828 г., сначала перемежаясь другими стихотворениями и прозаическими текстами,8 затем идущим сплошь, без перерывов; на л. 67 об.9 оканчивается эпилог поэмы, датирующийся первой половиной (до 16) октября 1828 г., так как этим числом помечена перебеленная рукопись III песни поэмы, оконченная 16 октября перепиской.

Дальнейшие листы использованы следующим образом: листы 68, 68 об., 69, т. е. три страницы, заняты черновым текстом VII главыў«Евгения Онегина» (строфы XXII, XXIII, XXIV, XXIV-a), написанным, несомненно, во второй половине октября 1828 г., когда Пушкин жил в Малинниках — тверском имении Вульфов и П. А. Осиповой. Такая датировка не вызывает сомнений, так как беловая рукопись конца VII главы помечена «4 ноября 1828 г. Малинники», (VI, 618 и 661), а две следующие за ними страницы (лл. 69 об. — 70) заняты черновиком и первой перебелкой «Посвящения» к «Полтаве» («Тебе... но голос Музы темной...»), помеченными «27 окт. 1828. Малинники». Оборот л. 70 связан также с «Полтавой» выписками из поэмы Байрона «Mazeppa», сделанными, вероятно, когда подыскивался эпиграф к поэме, и наброском к Третьей песне «Полтавы» (ст. 304—305 окончательного текста), записанным, очевидно, при пересмотре перебеленной рукописи или при переписке окончательной беловой (ЛБ 2372), т. е., вероятно, в конце октября — ноябре 1828 г., в тех же Малинниках.

Следующая страница (л. 71) — en regard выпискам из Байрона — занята черновиком анализируемого нами стихотворения, а на обороте листа (71 об.) и на дальнейших семи страницах (лл. 72—75) идет продолжение чернового текста VII главы «Евгения Онегина» с перерывами, до конца (строфы XXIX—XXXV-a, XXXIX—XL, XLI—XLIII, LIV—LV). Недостающие здесь строфы частью были в других, не сохранившихся рукописях, частью же записаны в другой тетради (ЛБ 2368) или сохранились на отдельных листах (ПД, 145 и 108), весь же текст, записанный в 2371 тетради, должен, как сказано, на основании даты «4 ноября, Малинники» под перебеленной рукописью, датироваться самым концом октября 1828 г. Этим определяется и дата нашего стихотворения. Приведем основания к его датировке.

Возобновив в Малинниках, куда он прибыл 22 или 23 октября (выехав из Петербурга в ночь на 20-е), давно прерванную работу над VII главой «Онегина», Пушкин в то же время занимался и «Полтавой», набрасывая «Посвящение» к ней и подбирая эпиграф. Работа над «Полтавой» перебивала работу над «Онегиным» и делалась в тетради ЛБ 2371 раньше последней. Поэтому, дойдя до уже заполненного набросанным вчерне «Посвящением» к «Полтаве» оборота л. 69, Пушкин продолжал «Онегина» (строфы XXV—XXVIII) на другой, не дошедшей до нас рукописи (вероятно, на отдельном листе), и лишь позднее, когда было закончено «Посвящение» к «Полтаве» и сделаны выписки из Байрона, вернулся для работы над «Онегиным» к тетради с записью чернового текста XXIX строфы. Запись эта сделана на обороте листа 71. Почему? Было бы естественно, продолжая работу, начать ее с лицевой стороны листа. Очевидно, последняя была уже занята — и занята черновиком стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов» или по крайней мере его первыми четырьмя четверостишиями; почерк и манера этого черновика не оставляют сомнений в его одновременности с окружающими текстами — с «Полтавой» и ее «Посвящением», с VII главой «Онегина»; стихотворение написано не позднее, не на свободном листе, но наоборот — за ним шли пустые страницы, еще не занятые «Онегиным», и только два его последних четверостишия написаны, быть может, уже после того, как на следующей странице (71 об.) был продолжен черновик VII главы «Онегина», но все же, конечно, в тот же период, в те же дни. Все это определяет довольно точно датировку стихотворения: двадцатые числа октября — первые числа (до 4) ноября 1828 г. или даже более узко: между 27 октября и 4 ноября.10 Но такая узость датировки не может все же быть вполне подтверждена, да едва ли и требуется.11

Итак, стихотворение «В прохладе сладостной фонтанов» написано Пушкиным осенью, в конце октября 1828 г., и, следовательно, до поездки его на Кавказ в 1829 г.

Этим отводится первый из аргументов М. К. Азадовского в пользу Руставели. Слышать о грузинском поэте Пушкин мог, конечно, и до поездки в Тифлис, хотя бы от знакомых грузин, еще на юге, в Кишиневе или Одессе,12 или от А. С. Грибоедова, бывшего с марта 1828 г. в Петербурге и хорошо знакомого, через общение с кружком князя А. С. Чавчавадзе, с грузинской культурой.13 Мог он знать о Руставели и из книги Евгения Болховитинова. Но ее сведений явно недостаточно для построения образа грузинского поэта, каким он дан в стихотворении; прочие же указанные нами возможные обстоятельства нам неизвестны и очень гадательны.14

Неубедителен и второй аргумент М. К. Азадовского, относящийся к характеристике «мужей» и «жен» в стране неизвестного поэта. Все приводимые им примеры из «Кавказского пленника» и «Путешествия в Арзрум» относятся к черкесам, к горским народам, с которыми русские вели войну, а отнюдь не к грузинам. Чтобы устранить это явное противоречие, М. К. Азадовский в своем докладе на заседании Пушкинской комиссии Академии наук СССР 27 мая 1939 г. указывал на обычное в начале XIX в. неразличение русскими людьми разных кавказских народов, так что свойства черкесов переносились и на грузин.15 Едва ли, однако, это так. Если, действительно, различные горские народы Кавказа в представлении русских смешивались в общую массу, объединяясь термином «черкесы», то, с другой стороны, враждебный России, непокорный, суровый мусульманский Кавказ и дружественная, православная, приобщенная к России Грузия — это были два совершенно различных, прямо противоположных понятия в сознании русских людей, и Пушкин должен был ощущать это различие не менее других своих современников. Переносить эпитеты черкесов на грузин было бы и фактически, и художественно неверно и противоречило бы законам всегда точной поэтики Пушкина.

Наконец, самое изображение неизвестного поэта так метафорично, так поэтически образно, что едва ли можно считать его «меткой и правдивой» характеристикой именно Шота Руставели. Мог ли Пушкин иметь о нем, до поездки на Кавказ, сведения, позволяющие за этими поэтическими формулами видеть живой, конкретный образ поэта? Едва ли. Еще меньше знали о Руставели современники Пушкина, даже самые культурные, потому что их культурные интересы вне России были обращены на Запад. Стихотворение Пушкина, если в нем говорится о Шота Руставели, должно было иметь не такой дружески-интимный характер, быть не только обращением к определенному лицу, но и иметь широкий общественный смысл, быть обращением от народа к народу. В таком случае характеристика поэта в стихотворении безусловно недостаточна и непонятна для русского читателя. Даже если бы имя Руставели было поставлено в заголовке стихотворения, это не пояснило бы — наоборот, еще затемнило бы его смысл. Чтобы в этом убедиться, нужно подробнее рассмотреть историю текста стихотворения.

Приведенный выше его текст, извлекаемый из чернового автографа (ЛБ 2371), в композиционном отношении делится на две неравные части. В первых четырех строфах (можно так называть составляющие его четверостишия) речь идет о придворных поэтах крымских ханов, подвизавшихся в Бахчисарайском дворце, «сынах» (или «птенцах») знаменитого средневекового иранского поэта Саади, продолжателях традиций персидской поэзии; в последних двух строфах им противопоставляется какой-то другой поэт, принадлежащий иной стране и — очевидно — иной поэтической школе. Определение этого поэта и примененные к нему эпитеты содержат хотя и довольно конкретные, но вместе с тем слишком метафорические и иносказательно выраженные черты, чтобы можно было с уверенностью назвать его. Первоначальные варианты рукописи при всем их обилии ничего, однако, не разъясняют: общий ход творческой работы поэта последователен и ясен, колебания в выборе эпитетов не широки и представляют собою искания формы для выражения мысли, а не колебания в замысле. Варианты первых четырех строф относятся к характеристике восточных поэтов, придворных певцов крымских ханов. Отметим важнейшие из них (ср. Акад., III2, 674—678).

Ст. 5—8




Ст. 9—12

Взяв нити легкого веселья
Низал он хитрою рукой
Восточной лести ожерелья
И четки мудрости благой.

Любили Крым сыны16 Саади
Порой Татарский17 краснобай
Свои Тавризские <?> тетради
Переносил в Бахчисарай.

Вместо ст. 13 и следующих:

а.
б.

В часы вечерния прохлады
Но ни один поэт восточный
Ни Цареградский краснобай
Не вымышлял18

Ст. 13
Ст. 14

Ст. 15—16


а.
б.

Его рассказы расстилались
Как Цареградские ковры
Как наши пестрые ковры
И ими живо украшались
Гиреев ханские пиры.

Что касается последних двух строф, то важнейшие их варианты таковы:

Ст. 17—20

а.
б.

в.

г.

Но ни поэт Ш<ираза> <?> милый
Но ни один обманщик милый
Ни Аравийский краснобай
Но ни один рассказчик милый
Ни Тегеранский краснобай
Но ни один волшебник милый,
Духовных19 сеятель даров
Не вымышлял с такою силой
Своих рассказов и стихов20

В шестой строфе не сразу была найдена та формула, которая определяет таинственного поэта и его страну; но и здесь варианты не дают почти ни одной дополнительной конкретной черты, которая бы помогла уяснит› окончательный текст:

Ст. 21—22

а. 

Как ты сын                 богатый

(следующий стих не написан)

б. 

Как ты                       крылатый
Сын той                    страны

Отметим, что эпитет «богатый» в варианте а. написан именно так, а не в формеЭ«богатой» и относится к слову «сын», а не к стране — родине поэта, название которой могло бы быть вставлено в пробел, в такой, например, форме: «Как ты, сын Грузии богатой»; это было бы очень уместно, если бы неназванный поэт был Шота Руставели; но на самом деле этот стих при дальнейшей переработке мог принять лишь вид, подобный такому:

Как ты, фантазией богатый,
Сын той чудесной (далекой) стороны

(реконструкция, конечно, совершенно условная). Только после этих исканий была найдена формула — последняя в рукописи, но не окончательная, так как эпитетЭ«крылатый» слегка зачеркнут и не заменен:

Как прозорливый <и> [крылатый]
Поэт той чудной стороны...

Третий стих строфы был найден почти сразу, лишь с колебанием между первоначальным «люди» и дальнейшим, более сильным «мужи»:

Где мужи21 грозны и косматы.

Последний стих был начат сначала:

А девы вольны —

Потом начата какая-то другая формула, не поддающаяся раскрытию:

И муж супру<гу> <?>.

Наконец, с колебанием между «жены» и «девы»:

а.  И жены гуриям равны
б.  А девы гуриям равны
в.  А жены гуриям равны

Таковы варианты — важнейшие, конечно, — стихотворения. Как видно, они не дают почти никаких дополнительных черт для понимания загадочного образа поэта.

Но возникает еще вопрос: закончено ли стихотворение или должно было иметь неизвестное нам продолжение? Ответ на этот вопрос существенно важен потому, что, если бы стихотворение относилось к Шота Руставели, поэту, в России малоизвестному и лишенному конкретных черт для русского читателя, Пушкин необходимо должен был бы развернуть его характеристику, дать ряд уточняющих определений, т. е. продолжить стихотворение. Между тем рассмотрение автографа показывает следующий ход работы: набросав первые четыре строфы, занявшие почти всю страницу тетради, Пушкин под последним стихом «Гиреев ханские пиры» поставил спиральный росчерк — разделительный знак, означавший конец первой части стихотворения и, вероятно,

перерыв работы над ним. Возобновив работу, он принужден был стеснить рукопись, так как в это время следующие страницы (как показано выше) были уже заняты продолжением VII главы «Онегина». Пятая строфа («Но ни поэт Ш<ираза> <?> милый») была записана справа от четвертой; последняя же, шестая — слева от нее, ниже четвертой и поверх спирального росчерка, отделенная от пятой чертою. Дописав шестую строфу, Пушкин поставил заключительный знак — скобку, едва уместившуюся на нижнем крае листа. Этот знак, а также общее расположение материала, стесненное на одной странице, убеждают нас в том, что стихотворение закончено и дальнейшего развития образа «прозорливого и крылатого» поэта не предполагалось. Но в такой редакции оно могло относиться только к лицу очень известному, ясному для читателя определенного круга, к поэту, имя которого сразу подставляется под художественный образ; оно могло быть даже прямо обращено к такому лицу, и имя его могло стоять в заголовке; оно могло, наконец, быть чисто личным, дружеским обращением, не предназначенным для широкой гласности. А это значит, что к Шота Руставели, поэту, отстоящему от современности на семь столетий, овеянному древней всенародной славой, окутанному легендами, как Гомер, оно никак в этой редакции не могло относиться, не обращаясь в загадку.

Наконец, и вся композиция стихотворения противоречит отнесению его к Руставели. Неизвестный поэт противопоставлен «сынам Саади», восточным поэтам персидской культуры, писавшим в Крыму, при Бахчисарайском дворе крымских ханов. «Крымской» теме посвящено четыре строфы стихотворения из шести — две трети его. Но такое построение возможно лишь в том случае, если поэт, о котором идет речь, тесно связан с Крымом, с одной стороны, и с Востоком, с Персией — с другой. Поэзия Руставели, при всей ее национально-грузинской самобытности, формально близка к восточной (арабско-персидской) поэтической традиции. Связи Руставели с восточной культурой, с восточной поэзией несомненны. Но какое отношение имел он к Крыму, к Бахчисарайскому дворцу его ханов? Избирать путь к грузинскому поэту через Крым, да еще отводить «крымской» теме две трети стихотворения было бы искусственно и бесцельно, исторически и художественно не оправдано — следовательно, для Пушкина неприемлемо.

Итак, отождествление неизвестного поэта с Шота Руставели должно быть отвергнуто. Но кто же этот поэт, так восторженно и ярко изображенный Пушкиным? Он творчески связан с Крымом, с Бахчисараем и с мусульманским Востоком вообще; но он вместе с тем противопоставлен восточным, персидским поэтам, «сынам Саади»; он — «волшебник милый, владетель умственных даров», он умеет «хитро» вымышлять сказки и стихи, и вместе с тем он «прозорливый» и «крылатый», т. е. поэт-провидец, пророк, обладающий высоким вдохновением; он — уроженец страны «косматых и грозных» мужей и прекрасных, как гурии, жен... Кто из современных Пушкину поэтов подходит под эту характеристику? По нашему убеждению, только один: Адам Мицкевич. Постараемся это доказать.22