Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 1.

193. В. А. Жуковскому (стр. 3). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1870 г., ст. 1176 — 1177; подлинник (на бумаге без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского.

— Пушкин узнал о событиях, сопровождавших период междуцарствия, вероятно, около 10 декабря, весть же о восстании 14 декабря дошла до него, надо полагать, около 20 числа. Вспоминая впоследствии о некоторыГ «таинственных приметах в жизни Пушкина», С. А. Соболевский рассказывал, — конечно со слов самого поэта или его близких: «Пушкину давно хотелось увидаться с его Петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно —огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру Рылеева, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге — собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с Тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское — еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. — Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, — трогаются от подъезда. Глядь! в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч — не под силу суеверному Пушкину: он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. «А вот каковы бы были последствия моей поездки», прибавлял Пушкин. «Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд и следовательно попал бы к Рылееву прямо на совещание (13 декабря). Меня приняли бы с восторгом; вероятно я забыл бы о Вейсгаупте [см. ниже, стр. 133], попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые». «Об этом же обстоятельстве», прибавляет Соболевский, «передает Мицкевич в своих лекциях о Славянской литературе и вероятно со слов Пушкина, с которым часто видался (Pisma Adama Mickiewicza, изд. 1860, IX, 293)» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1386 — 1387). В известной статье «Прогулка в Тригорское» М. И. Семевский в свою очередь передает любопытный и живой рассказ одной из дочерей П А. Осиповой о том, как у них в деревне было получено известие о декабрьском восстании: «Осень и зиму 1825 года мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по обыкновению, бывал у нас почти каждый день, а если, бывало, заработается и засидится у себя дома, так и мы к нему с матушкой ездили... Вот однажды под вечер, зимой, сидели мы все в зале, чуть-ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений.... повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. под. нужныВ для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он, в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать, — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, — всюду разъезды и караулы, — насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно, не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился-было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда... Брат Пушкина, Лев, как рассказывал потом отец его, в день ареста Рылеева поехал к нему; отец случайно узнал об этом, стал усердно молиться, страшась, чтоб сын его также не был бы взят. И что-ж? Льва ПушкинЮ понесли лошади, он очутился на Смоленском и когда добрался к Рылееву, тот был уже арестован и квартира его запечатана» («Прогулка в Тригорское» — «С.-Петерб. Ведомости» 1866 г., № 157; ср. Анненков, «Пушкин в Алекс. эпоху», стр. 310 — 311; о Льве Пушкине в день 14 декабря см. в заметке Н. О. Лернера по поводу рисунка Пушкина, изображающего Кюхельбекера и Рылеева (или Пущина?) в день восстания, — в «Былом» 1924 г., № 25, стр. 3 — 8, а также в показании Кюхельбекера в издании Центрархива: «Восстание декабристов», т. II, 1926, стр. 173 — 180).—В. И. Даль передает подобный же рассказ, с приурочением его ко времени несколько более раннему, — ко дням, предшествовавшим 14-му декабря, но также с указанием на дурные приметы и на зайца, заставившего Пушкина вернуться (Л. Майков, «Пушкин», стр. 420 — 421); свидетельство Соболевского приводит с полною верою и М. П. Погодин в своей книге «Простая речь», изд. 2, 1874 г., отд. II, стр. 24 — 25; князь П. А. Вяземский также слыхал об этом происшествии от самого Пушкина (К. Я. Грот, «Пушкинский Лицей», С.-Пб. 1911 г., стр. 107); ср. «Стар. и Нов.» кн. XIX, стр. 6 — 7; см. еще у В. Вересаева, «Пушкин в жизни», вып. II, стр. 36 — 37. Для братьев Пушкиных дело обошлось благополучно и они арестованы и привлечены к делу не были; однако, старший из них, поэт, был долго не уверен в том, что́ его ожидает; поэтому-то он и счел за лучшее в это именно время уничтожить свои записки (см. выше, в письмах № 105, 106, 122, 135, 177, 178 и ниже, № 211) о чем впоследствии очень жалел: в «Родословной Пушкиных и Ганнибалов» он писал (1830 г.): «В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь свои тетради, которые могли замешать имена многих, а может быть и умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства». О Записках Пушкина см. у Анненкова: «Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 308 — 310.

— Отвечая, три месяца спустя, на слова Пушкина о его непринадлежности к заговору, Жуковский писал ему:—«Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоею благоприобретенною славою: ибо умею уважать поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то-есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый — это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.

— Извини эти строки из катихизиса. Я люблю и тебя и твою Музу и желаю, чтобы Россия вас любилЛ» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 340). Жуковский был прав, говоря о духовной близости Пушкина и декабристов: подробный просмотр их показаний, сделанный П. Е. Щеголевым, доказал, что имя Пушкина фигурировало, в совершенно определенном псвещении «либерального» писателя, в ответах многих и многих членов Тайного Общества, данных ими Следственной Комиссии на вопрос о том: «с которого времени и откуда заимствовали они свободный образ мыслей, то-есть, от общества ли, или от внушения других, или от чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно» и кто вообще «способствовал укоренению в них сих мыслей» (П. Е. Щеголев, «Пушкин», С.-Пб. 1912, стр. 230). «Таким образом у членов Следственной над декабристами Комиссии уже под влиянием одних этих ответов должно было сложиться определенное впечатление о Пушкине, как об опасном и вредном для общества вольнодумце, рассевавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме. С такою же определенною репутацией человека политически неблагонадежного и зловредного должен был войти поэт и в сознание одного из деятельнейших членов упомянутой Комиссии — генерал-адъютанта А. Х. Бенкендорфа; такое же представление сложилось о нем и у Николая I, — как известно, ближайшим и внимательнейшим образом наблюдавшего за ходом следствия и за показаниями привлеченных к нему и входившего во все подробности дела» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925, стр. 3 — 4; ср. заметку В. Ѳ. Саводника: «Политический донос на Пушкина» — «Русск. Арх.» 1904 г., кн. II, стр. 135 — 140.) «Произведения Пушкина сыграли немалую роль в развитии оппозиционного настроения декабристов», говорит В. И. Семевский: «но, в свою очередь, некоторые из членов Тайного Общества имели серьезное влияние на его политическое и общественное миросозерцание: в Царском Селе и Петербурге П. Я. Чаадаев, И. И. Пущин и Н. И. Тургенев, в Кишиневе — В. Ѳ. Раевский, переписка с А. А. Бестужевым и Рылеевым, которых он знал лично, также имела значение в жизни Пушкина. Пестель произвел на нашего поэта сильное впечатление. Кроме названных лиц, Пушкин был дружен или лично знаком с следующими членами Тайного Общества: В. К. Кюхельбекером, кн. С. П. Трубецким, Н. М. Муравьевым, Ил. Долгоруковым, Луниным, Якушкиным, М. Ѳ. Орловым, В. Л. Давыдовым, кн. Волконским, Я. Н. Толстым, А. И. Якубовичем, Ѳ. Н. Глинкою, Охотниковым, И. П. Липранди и П. С. Пущиным, с лицейским товарищем Вольховским, П. Х. Граббе и вероятно Корниловичем» («Политические и общественные идеи декабристов», С.-Пб. 1909, стр. 230 — 231). Уже незадолго до решения участи декабристов и казни пятерых из них тайный агент III Отделения И. Локателли доносил (в июне 1826 г.), что в обществе «все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», Лгр. 1925, стр. 19). — Вопрос о Пушкине и декабрьском движении и декабристах еще не разработан окончательно; из прежних статей на эту тему см. А. Н. Пыпин, Характеристика литературных мнений; В. А. Мякотин, Из истории русского общества, С.-Пб. 1906, изд. 2, стр. 235 — 256, — об отношениях Пушкина к некоторым декабристам; А. Л. Слонимский, Пушкин и декабрьское движение — Соч., ред. Венгерова, т. II, стр. 503 — 528; см. также «Пушк. и его соврем.», вып. XIII и XIV — статьи П. О. Морозова и Д. Н. Соколова о «шифрованном» стихотворении Пушкина, в котором он говорит о декабрьском движении; Б. М. Эйхенбаум: «Пушкин-поэт и бунт 1825 г.» — «Вестн. Знания» 1907 г., № 1. С. М. Волконский («О декабристах», Пгр. 1922, стр. 43 — 46) правильно говорит, что в отношениях, сближавших Пушкина с декабристами, есть некоторая недоговоренность, своего рода драматическое молчание с обеих сторон: с одной стороны — поручение, данное членами Тайного Общества Сергею Григорьевичу Волконскому завербовать Пушкина в члены Общества, такие стихи Пушкина, как «Арион», в котором поэт прямо заявляет о своей близости к декабристам, — послания Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный» и «В Сибирь» («Во глубине Сибирских руд»), а с другой — отзыв о Пушкине декабристов И. И. Горбачевского (см. Записки и Письма, под ред. Б. Е. Сыроечковского, М. 1925, стр. 359, 360), И. Д. Якушкина и М. А. Бестужева, полупризнание Пущина Пушкину и т. под. См. еще статью Д. Д. Благого: Миф Пушкина о декабристах — «Печать и Революция» 1926, кн. IV, стр. 5 — 23 и кн. V, стр. 15 — 33. Новая литература по этому вопросу указана в книжке Н. М. Ченцова: «Юбилейная литература о декабристах». Редакция Н. К. Пиксанова, М. 1927, изд-во Коммунистич. Академии, № 22, 35, 212 л, 226 п, 305 — 319 а.

— Оба Раевские — т.-е. Александр Николаевич и Николай Николаевич, друзья Пушкина, арестованные — первый 29, а второй 27 декабря на Юге и привезенные в Петербург, — с 4 января 1826 г. находились под арестой в Главном Штабе, но уже 17 января, вследствие доклада Следственной Комиссии, были освобождены с очистительными аттестатами, как непричастные к Тайному Обществу, при чем Александр Раевский 21 января пожалован был в звание камергера и затем назначен чиновником особых поручений к Новороссийскому генерал-губернатору гр. М. С. Воронцову; см. «Архив Раевских», под редакцией Б. Л. Модзалевского, т. I, стр. 264 — 272; «Алфавит декабристов», под редакцией Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Лгр. 1925, стр. 160, 383 и 384 — 385.

— О майоре В. Ф. Раевском,±«первом декабристе», см. в т. I, письмо № 29 и объяснения к нему там же, стр. 235, а также материалы, опубликованные Ю. Г. Оксманом в журн. «Красный Архив» 1925 г., кн. VI, стр. 297 — 314, и в сб. «Атеней, кн. III, стр. 5 — 7 и 26 — 28.

— Генерал Пущин — Павел Сергеевич; сын Псковского помещика, Псковского губернского прокурора, Управляющего Театральной Дирекцией (1799 — 1800) и обер-прокурора Межевого Департамента Сената д. с. с. СергеГ Ивановича Пущина, женатого на Авдотье Ивановне Козляниновой, он воспитывался в Пажеском Корпусе (Ф. фон-Фрейман, «Пажи за 185 лет», С.-Пб. 1897, стр. 863), из которого выпущен был в ноябре 1802 г. прапорщиком в л.-гв. Семеновский полк; с ним он участвовал в кампаниях 1805 и 1812 гг. и в сражениях при Аустерлице и Бородине, в 1813 г. произведен был в полковники, в 1816 году назначен командиром Охотского пехотного полка (в дивизии М. Ф. Орлова), а затем, произведенный в генерал-майоры (1 мая 1818 г.). — бригадным командиром в 16 дивизии того же М. Ф. Орлова, с которым был в приятельских отношениях. Военное начальство его ценило («малый редкий, умный, честный, усердный, словом прекраснейший», «офицер деятельный и полезный службе», «исполнительный и усердный» — «Сборн. Имп. Русского Истор. Общ.», т. 73 и 78; сдержанный отзыв П. Д. Киселева см. в «Русск. Стар.« 1890 г., № 1, стр. 122). Кишиневский приятель Пушкина, В. П. Горчаков, с своей стороны свидетельствует, что «обязательное обращение Павла Сергеевича Пущина, его образованный ум и постоянная любезность в коротком обществе невольно сближали с ним многих», и что «Пушкин, как знакомый, нередко навещал Павла Сергеевича» («Москвитянин» 1850 г., № 7, Отд. I, стр. 196 — 197), хотя, по свидетельству И. П. Липранди, «неоднократно подсмеивался над ним» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1258); Вигель дает о Пущине двусмысленный отзыв, утверждая, что он «не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему», что он был обыкновенною посредственностью: «никогда, бывало, ничего умного не услышишь от него, никогда ничего глупого он не скажет. Он был в числе тех людей, которых иногда называют, но о коих никогда не говорят» (Записки, ч. VI, стр. 115, ч. VII, стр. 183). По показанию декабристов Н. И. Комарова и князя С. П. Трубецкого, Пущин состоял членом Союза Благоденствия, но отошел от него и участия в Тайном Обществе не принимал, так что и к следствию не привлекался, хотя и попал в «Алфавит декабристов» (см. «Алфавит» под редакцией Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, 1925, стр. 158 и 382; В. И. Семевский, «Политические и общественные идеи декабристов», С.-Пб. 1909, стр. 313 — 321). В июне 1821 г., при образовании в Кишиневе масонской ложи «Овидия», Пущин был избран управляющим ложею (vénérable) (см.

Н. К. Кульман, К истории масонства в России —м«Журн. Мин. Нар. Просв.» 1907 г., кн. 10 (и отд. отт.) и П. Е. Щеголев, К истории Пушкинской масонской ложи — «Голос Минувшего» 1908 г., кн. 5 — 6, стр. 517 — 520; ср. «Русск. Стар.» 1907 г. № 3, стр. 642), в которую вступил и Пушкин (принятый в масоны 4 мая), и майор В. Ф. Раевский. К этому, приблизительно, времени относится стихотворное полу-шутливое «послание» Пушкина к Пущину, в котором поэт иронически называет Пущина именем известного тогда испанского генерала и революционера Квироги:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога:
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
Хвалю тебя, о верный Брат!
О Каменщик почтенный!
О Кишенев, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!

«В масонской ложе, где Пущин был «мастером», говорит П. О. Морозов: «вероятно бывали иногда разговоры о возможности в России вооруженного восстания и революции в роде Испанской и Греческой» (Соч., изд. Акад. Наук, т. III, стр. 53). Агентурные донесения о Кишиневе и ложе «Овидия» были причиною того, что ложу эту в конце того же года было предписано закрыть, Пущин, в связи с этим, 30 марта 1822 г. был отставлен от службы, а вскоре, 1 августа 1822 г., последовал указ о закрытии всех лож в России и запрещение учреждать их впредь. Пушкин, однако, заблуждался, думая, что указ 1822 г. был вызван деятельностию именно Кишиневской ложи: тут не было причинной связи, а лишь некоторая зависимость этих событий в общем политическом положении вещей. К тому же, по словам С. А. Соболевского, пребывание Пушкина в масонстве было весьма непродолжительно и по другой причине: веря предсказанию гадалки Кирхгоф о том, что ему следует бояться белой лошади, белой головы или белого человека, Пушкин сознательно отстранился от масонства и не вступал ни в какое другое тайное общество: «Это всё-таки вследствие предсказания о белой голове», — говорил он Соболевскому: «Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство получили от Адама Вейсгаупта направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним? Weiskopf, Weishaupt — одно и то же» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1386). — Затем П. С. Пущин, переехав, после отставки, в Одессу, где генерал-губернатором тогда был граф А. Ф. Ланжерон (также масон, — см. «Русск. Стар.» 1907 г., № 3, стр. 660), женатый на сестре его жены (рожд. Брюммер, по первому браку Аркудинской — см. «Русск. Арх.» 1897 г., кн. II, стр. 19), хотел уехать за-границу, но не получил на то разрешения и после смерти отца, вступив, 4 мая 1824 г., в наследство, поселился в родовом Опочецком имении — селе Жадрицах, по соседству с Пушкиным. В бытность в Кишиневе, по словам И. П. Липранди, Пушкин, как мы указывали выше, «неоднократно подсмеивался над Пущиным» (что видно и из послания к нему, приведенного выше), — и это, быть может, послужило поводом к несколько неприязненному, во всяком случае неблагосклонному отношению его к поэту. Когда судьба сделала их соседями по Опочецкому уезду, Пущин, не скрывая, давал о Пушкине неодобрительные отзывы, которые, дойдя до высшей государственной полиции, послужили поводом к посылке, в июле 1826 г., в Опочецкий уезд, для собрания сведений о Пушкине, специального агента — А. К. Бошняка; он посетил Пущина в его селе Жадрицах и выведывал у него о поведении поэта, но ничего определенно-предосудительного от Пущина не узнал (см. подробнее в статье А. А. Шилова: К биографии Пушкина — «Былое» 1918 г., № 2, стр. 67 —77 и у Б. Л. Модзалевского: «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925). Впоследствии Пушкин, по просьбе П. А. Осиповой, письменно обращался к Пущину по поводу ее тяжбы с ним, в начале 1830-х г.г. (см. «Былое» 1906 г., № 12, стр. 235, зам. Н. О. Лернера), но письмо это до нас не сохранилось. Дневник Пущина, веденный им в 1812 году, во время похода, когда он был капитаном л.-гв. Семеновского полка, напечатан в сборнике: «Отечественная война 1812 года». Собрал С. П. Аглаимов. Исторические материалы Лейб-Гвардии Семеновского полка. Полтава, s. a., стр. 1 — 85; там же помещен и его портрет. Пущин умер в Одессе в 1865 году («Алфавит», стр. 382). Рассказами Пущина о Пушкине из времен Кишиневской жизни поэта пользовался К. П. Зеленецкий для своей статьи «Сведения о пребывании А. С. Пушкина в Кишиневе и Одессе и примечания к описанию Одессы, помещенному в «Евгении Онегине» («Москвитянин» 1854 г., № 9, отд. V, стр. 1 — 16).

—т«Безверие» Пушкина обнаружено было в перехваченном на почте письме его от первой половины марта 1824 г. (см. выше, т. I, № 77, 108 и ниже, № 195, 196, 201, 206), которое и послужило одним из поводов к ссылке Пушкина в деревню.

— Кар... — Карамзин.

—т«Жуковский не писал стихов на смерть Государя», — сообщал Пушкину Плетнев в феврале 1826 г: «а для выпуска в Институте, которые однакож посвящены воспоминанию об императоре покойном» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 325). Эти стихи — «Хор девиц Екатерининского Института на последнем экзамене по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня»: в них, после упоминания об императрице Марии Федоровне, Жуковский писал об Александре I:

Был у нас другой хранитель,
Честь земли, земли краса,—
Он уж взят на небеса,
Небеса его обитель.
И напрасно мы хотим
Возвратить его мольбами:
Он невидимо над нами,
По для  нас невозвратим.
                                *
           Ах, из той  небесной  сени,
Где таишься ты от нас,
Преклонись на детский глас,
Удалившийся наш гений!
Утешением слети
К сердцу матери томимой,
Будь сопутник ей незримый,
Снова мир ей возврати.

— ПодО«подсвистыванием» своим Александру I Пушкин разумеет, конечно, прежде всего, — свой известный «Noël» 1818 г. («Ура! в Россию скачет Кочующий деспот»...), а затем эпиграммы, из коих, однако, с достоверностью может быть приписана Пушкину только одна — 1824 года: «Воспитанный под барабаном...»; что касается других, то они только предположительно приписываются Пушкину:

и другие (См. у П. А. Ефремова,Ч«Мнимый Пушкин в стихах и изображениях», С.-ПБ. 1903; стр. 31 — 33, и Н. О. Лернер, Из псевдо-Пушкинианы — «Пушк. и его соврем.», вып. XVI, стр. 56 — 59).

Пушкину же приписывается эпиграмма на смерть Александра:

Всю жизнь провел в дороге —
И умер в Таганроге.

Наконец, в уничтоженной главе «Евгения Онегина» он выразился об Александре:

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой...

(Соч., ред. Венгерова, т. VI, стр. 212.) Проф. Б. В. Варнеке недавно высказал мысль, что вм«Борисе Годунове» чувствуются некоторые отражения взгляда Пушкина на Александра I («Источники и замысел «Бориса Годунова» — в сборнике: «Пушкин. Статьи и материалы». Под ред. М. П. Алексеева, Одесса. 1925, стр. 17 — 19). С юных лет Пушкин привык смотреть на Александра I без особливого благоговения, ибо жизнь в Царском-Селе, бок-о-бок с царским семейством, часто ставила его в непосредственную близость к нему (ср. «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 24). Так, по свидетельству однокашника Пушкина, барона М. А. Корфа- «в бытность нашу в Царскосельском Лицее (1811 — 1817), мы, дети, знали все частные дома в Царском-Селе, которые посещал Александр, и, с тем вместе, все тамошние сердечные его связи, которые, если и не выходили из границ внешнего приличия, то не могли, однако-же, оставаться тайною для общества» («Русск. Стар.» 1903 г., № 1, стр. 32). Полу-презрительное, неблагожелательное отношение к Александру, как человеку, сохранилось в Пушкине навсегда. Так, один из агентов тайной полиции, поэт и драматург С. И. Висковатов, пскович родом, в феврале 1826 г. доносил своему шефу следующее: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по высочайшему в бозе почившего императора Александра Павловича повелению определенный к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Опочецком уезде, и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: «Наконец не стало Тирана, да и оставший род его недолго в живых останется!!» Мысли и дух Пушкина бессмертны; его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, на всегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», Лгр. 1925, стр. 14 — 15; см. еще статью Н. Н. Фирсова в Сочинениях Пушкина, ред. Венгерова, т. VI, стр. 245 — 246).

— Не дождавшись ответа Жуковского на это письмо свое, Пушкин просил Плетнева узнать у него о своем освобождении (см. ниже, письмо № 195), а затем и сам писал Жуковскому в строго официальном тоне, 7 марта (см. ниже, № 197); отзыва дождался он лишь от 12 апреля.

194. Барону А. А. Дельвигу (стр. 4). Впервые напечатано вЧ«Полярной Звезде на 1861 г.», Лонд. 1861, стр. 96, затем — у Анненкова, «Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 312, и в «Вестн. Европы» 1881 г., № 1, стр. 11 — 12; подлинник (на бумаге без водяных знаков) в Рукоп. Отделении Библиотеки Академии Наук.

— Об Александре Николаевиче Раевском и об его отношении к делу 14 декабря см. выше, в объяснениях к предыдущему письму N 193, а такжеЇ«Алфавит декабристов», под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Л. 1925. — По словам Ф. Ф. Вигеля, Раевский «на друзей конституции, в том числе на зятя своего Орлова, смотрел с величайшим пренебрежением».

«Пожалуй», говорит Н. О. Лернер: «Вигель не слишком преувеличивает; это видно из рассказа кн. С. Г. Волконского (Записки, 1902, стр. 410), что Раевский, «человек хитрый и осторожный, поставил Орлову условием женитьбы на его сестре выход из тайного общества. О том же говорит и уверенность Пушкина в его непричастности к делу. На допросе Николай Павлович сказал Раевскому: «Я знаю, что вы не принадлежите к тайному обществу, но, имея родных и знакомых там, вы всё знали и не уведомили правительство. Где же ваша присяга?» Раевский смело и гордо ответил: «Государь! Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может существовать еще». Только глубокое убеждение, что следствию придраться не к чему, могло придать Раевскому такую смелость. Николай предложил ему вернуться на службу, — Раевский отказался, но так как царю хотелось показать обществу, что, карая преступников, царская рука изливает щедроты на невинных, он велел выдать Раевскому очистительный аттестат, пожаловал камергерский ключ и опубликовал рескрипт на имя отца, где было сказано: Я первый душевно радуюсь, что дети столь достойного отца совершенно оправдались» (Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 530). Пушкин вскоре сам прочел этот рескрипт в № 27 «Русского Инвалида» от 2 февраля 1826 г. (стр. 109) и узнал, что указом от 26 января 1826 г. генерал Раевский был назначен Членом Государственного Совета (см. «Архив Раевских», т. I, стр. 272). Отвечая на тревожный вопрос Пушкина, Дельвиг писал ему в начале февраля: «Милый мой Пушкин, до тебя дошли ложные слухи о Раевском. Правда, они оба в Петербурге, но на совершенной свободе. Государь говорил с ними, уверился в их невинности и, говорят, пожал им руку и поцеловал их. Отец их сделан Членом Совета» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 323).

195. П. А. Плетневу (стр. 4). Впервые напечатано вЧ«Русском Архиве» 1870 г., ст. 1366 — 1367; подлинник (на бумаге без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского; запечатан перстнем-талисманом на черном сургуче.

— Стих. Ал. П. — вышедшее в Петербурге, 30 декабря 1825 г. (но с пометою на титуле 1826 года), издание «Стихотворений Александра Пушкина»; книжка набиралась по рукописи, в сентябре 1825 г. сданной в цензуру и ею разрешенной, а затем пересланной Пушкину на новый просмотр, при чем поэт ряд стихотворений исключил совсем (см. ниже), два прибавил и сделал незначительную перестановку. Книжка была отпечатана в Типографии Департамента Народного Просвещения и заключала в себе XII страниц, занятых оглавлением и заявлением от издателей, и 192 страницы текста 99 стихотворений, расположенных по жанрам (17 элегий, 24 «разных стихотворения», 21 эпиграмму и надпись, 12 подражаний древним, 16 посланий и 9 подражаний Корану), и примечаний к ним; новых произведений, т.-е. впервые появлявшихся в печати, было 47, — т.-е. почти половина. Цена книги была назначена 10 рублей и напечатана она была в количестве 1200 экземпляров. — В «Северной Пчеле» от 7 января 1826 г. (№ 3, стр. 1, в отделе «Новые Книги») было помещено полное оглавление издания и затем прибавлено: «Ограничиваясь на первый случай объявлением о выходе в свет сей книги, мы надеемся вскоре поговорить подробнее в Сыне Отечества о достоинстве сих стихотворений в отношении к изобретению, Поэзии и слогу. Нам кажется, чем большее внимание обращает на себя сочинение, тем более обязаны Литераторы излагать публично свои мнения, для очищения вкуса, указания образцов, которым должно следовать, и недостатков, которых должно избегать. В таком случае простительнее ошибаться, нежели молчать или говорить противу своей совести». — Все заботы об издании «Стихотворений» легли на Плетнева, который, в подробном письме от 26 сентября 1825 г. (см. Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 293 — 298) представил Пушкину точное оглавление сборника, утвержденное Жуковским; из этого оглавления видно, что Плетнев и Жуковский предлагали включить в него 20 элегий, 27 «разных стихотворений», 22 эпиграммы и надписи, 11 подражаний древним, 17 посланий и 9 подражаний Корану, — всего, следовательно, 106 пиес; но Пушкин из первого отдела вычеркнул 3 пиесы, из второго — 4, но одну прибавил, из третьего вычеркнул 2 и прибавил одну, к четвертому прибавил одну, из пятого выбросил одну, а шестой оставил без перемен. — На обложке книги был напечатан эпиграф из Проперция: (II 10, 7) «Aetas prima canat Veneres, extrema tumultus» (т.-е. «В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем — смятения»; первую, немного измененную половину этого стиха Пушкин впоследствии привел в наброске одной из начальных строк Восьмой главы «Евгения Онегина»). Книжка вышла в разгар розысков по делу 14 декабря, а потому, когда Плетнев «принес эту книжку Карамзину (тогда уже больному), тот, взглянув на заглавный листок, воскликнул: «Что вы это сделали! Зачем губит себя молодой человек!» — «Автор разумеет под словам tumultus — смятения душевные», — отвечал Плетнев» («Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1366, примеч.). История этого издания изложена в статье М. К. Клемана в «Пушкинском Сборнике памяти проф. С. А. Венгерова», Лгр. 1923, стр. 4 — 11; ср. еще у Б. В. Томашевского в его книге: «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения», Лгр. 1925, стр. 6 — 10 и 110.

— На молчание друзей Пушкин жаловался и в середине февраля (см. следующее письмо, № 196).

— «Две строчки не-религиозные» находились в письме Пушкина от первой половины марта 1824 г. (см. выше, в т. I, № 77; ср. еще в письмах № 108, 193, 196, 201, 206).

— «Молодой наш Царь» — Николай I.

— Плетнев отвечал Пушкину на это его письмо 6 февраля, оправдываясь, между прочим, в некоторых неисправностях издания—«Стихотворений», прося прислать «Годунова», уговаривая поскорее издавать «Онегина» и сообщая о болезни Карамзина и Гнедича.

— Томительное состояние духа Пушкина объясняется сложностью тогдашних его переживаний, близких к тому, что испытывал и его друг, князь Вяземский, который в своей «Исповеди» (1828) так передает свое настроение в период времени после 14 декабря: «Сей день, бедственный для России, и эпоха, кроваво им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений настоящих и давнопрошедших. Мое имя не вписалось в его роковые скрижали. Сколь ни прискорбно мне было, как русскому и человеку, торжество невинности моей, купленное ценою бедствия многих сограждан и в числе их некоторых моих приятелей, павших жертвами сей Эпохи, но, по крайней мере, я мог, когда отвращал внимание от участи ближних, поздравить себя с личным очищением своим, совершенным самими событиями. Мне казалось, что я, в глазах Правительства отъявленный крамольник, бывший в приятельской связи с некоторыми из обвиненных и оказавшийся совершенно чуждый соумышления с ними, выиграл решительно мою тяжбу. Скажу без унижения и без гордости: имя мое, характер мой, способности мои могли придать некоторую цену моему завербованию в ряды недовольных, и отсутствие мое между ними не могло быть делом случайным или от меня независимым. Но, по странному противоречию, предубеждение против меня не ослабло и при очевидности истины; мне известно следующее заключение обо мне: отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других...» (Соч., т. II, стр. 96 — 97). Так же думали, вероятно, и о Пушкине, имя которого было замешано в деле лишь косвенным образом (См. П. Е. Щеголев, «Пушкин. Очерки», С.-Пб. 1912, стр. 230 — 236).