Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 38.

380. Н. Н. Гончаровой (стр. 115). Впервые напечатано И. С. Тургеневым вП«Вестнике Европы» 1878 г., № 1, стр. 17 — 18, в переводе с французского языка; часть, напечатанная курсивом, — писана по-русски; подлинник был у графини Н. А. Меренберг.

— О неудачной попытке Пушкина выехать из Болдина см. еще ниже, в письмах к М. П. Погодину и к невесте № 383 и 385.

— Сиваслейка, Саваслейка или Саваслеки — станция на пути от Мурома к Арзамасу, на левом берегу реки Велетьми; в 9 верстах отсюда (считая от Москвы) начинается Нижегородская губерния.

— «Скажите матушке» — т.-е. Н. И. Гончаровой.

— О письме отца, С. Л. Пушкина, с извещением, что свадьба его с Гончаровой расстроилась, поэт писал невесте еще 4 ноября (см. выше, письмо № 376).

— Князь Шаликов — Петр Иванович, издательС«Дамского Журнала» и редактор «Московских Ведомостей»; из последних, конечно, Пушкин и узнал, что холера уменьшилась; ибо с князем Шаликовым он в переписке вряд ли состоял, хотя и был лично знаком с этим недалеким, но добродушным человеком; в Пушкинском Доме сохраняется визитная карточка Пушкина, некогда завезенная им Шаликову и дошедшая до нас с остатками бумаг Шаликовского архива.

— Какого Давыдова имеет в виду Пушкин, неизвестно; о нем же поэт вспоминал и в письмах к жене, из Москвы, от 16 декабря 1831 и 25 и 27 сентября 1832 г.:р«Видел я твоего Давыдова — не женатого (утешься)», — читаем в первом; во втором поэт сообщает: «Твой Давыдов, говорят, женится на дурнушке», а в третьем пишет: «Сегодня еду слушать Давыдова, не твоего супиранта, а профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник». Несомненно одно, — что это был какой-нибудь молодой богатый москвич, не из семьи Давыдовых, родственников Раевским или поэту-партизану Денису Давыдову.

381. Н. Н. Гончаровой (стр. 116). Впервые напечатано И. С. Тургеневым вП«Вестнике Европы» 1878 г., № 1, стр. 18 — 20, в переводе с французского языка; курсивом набрано написанное по-русски; подлинник (проколотый в карантине) был у графини Н. А. Меренберг.

— Какую именно княгиню Голицыну навещал Пушкин, не знаем; в письме от 2 декабря 1830 г., отвечая на ревнивые подозрения невесты, Пушкин писал ей:м«Как вы могли думать, что я завяз в Нижнем ради этой sacrée княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Г.? Она сама толста, как вся ваша семья вместе, включая и меня» (см. ниже, в письме № 385).

— О приезде Николая I в холерную Москву см. в письме № 379 и в объяснениях к нему, стр. 479 — 481.

— Жалобы на молчание брата см. еще в письме № 374.

— «Comme de l’an quarante» — значит, в переносном смысле: «как о прошлогоднем снеге».

— О письме от невесты см. выше, в письме № 374.

— Лукояновский Предводитель дворянства Владимир Васильевич Ульянин рассказывал П. М. Языкову, вспоминая о 1830 годе:С«Во время холеры мне поручен был надзор за всеми заставами со стороны Пензенской и Симбирской губерний. А. С. Пушкин в это самое время, будучи женихом, находился в поместье отца своего, селе Болдине. — Я отношусь [т.-е. пишу] к нему учтиво, предлагая принять сбмую легкую должность. Он отвечает мне, что, не будучи помещиком здешней губернии, он не обязан принимать должность. Я опять пишу к нему и прилагаю министерское распоряжение, по коему никто не мог отказываться от выполнения должностей. И за тем он не согласился и просил меня выдать ему свидетельство на проезд в Москву. Я отвечал, что за невыполнением первых моих отношений свидетельства выдать не могу. Он отправился так, на удалую; но во Владимирской губернии был остановлен и возвратился в Болдино. Между тем в Лукоянов приехал Министр [граф Закревский] и был чрезвычайно доволен всеми моими распоряжениями. «Нет ли у вас из дворян таких, кои уклонялись бы от должностей?» — «Все действовали усердно, за исключением нашего стихотворца А. С. Пушкина». — «Как он смел это сделать? Покажите мне всю вашу переписку с ним». Вследствие этого Пушкин получил строгое предписание Министра и принял должность». Ульянин рассказывает еще, что встретился позже с Пушкиным в Петербурге, в Английском Клубе, и тот ему сказал: «Кажется, это вы меня так притесняли во время холеры?» («Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 799 — 800; ср. ниже, в письме № 385). Эту переписку может быть и посылал Пушкин невесте (см. ниже, в этом же письме) в оправдание своей задержки. Другой мемуарист, Н. А. Крылов, со слов писца своего отца, А. А. Крылова (бывшего в холерную эпидемию 1830 г. окружным комиссаром, в округ которого входило Болдино), — Ст. Як. Ползикова, рассказывает: «Отец вместе с Ползиковым несколько раз бывал в Болдине у Пушкина и, кроме того, часто виделся с ним в с. Апраксине, у Новосильцовых [Александра Петровича Новосильцова], и в с. Черновском, у Топорниной, которая приходилась теткой моему отцу. Ползиков отличался хорошей памятью и рассказывал эпизод бегства Пушкина из Болдина с бо́льшими подробностями, чем это описал сам Пушкин. — По словам Ползикова, холера надвигалась к Болдину с востока, от Волги, но еще не доходила до Болдина и его окрестностей. Карантины были расставлены по Московской дороге и по р. Пьяне. От Нижегородского губернатора было объявлено, что как только холера дойдет до р. Пьяны, то карантин усилить и никого не пропускать за Пьяну. Усердие же карантинных мужиков стало притеснять приезжающих еще до появления холеры. И вот в это-то время Пушкин, боясь попасть в карантин, поторопился уехать в Москву, и очень понятно, что мужики воспользовались тароватостью Пушкина, — взяли с него целковый за переправуё но Ползиков об этом целковом не рассказывал» («Вестн. Европы» 1900 г., № 5, стр. 174 — 175).

— Во Владимирской губернии Пушкин доехал до станции Сиваслейка (см. в письмах № 380, 383 и 385).

— Документы, доказывающие заточение Пушкина, при письме его до нас не сохранились: это была, вероятно, упомянутая выше переписка поэта с Предводителем Ульяниным и была того же содержания, как и посланныЪ невесте при письме № 384 «оправдательный» документ в виде письма Д. Языкова.

382. А. Н. Верстовскому (стр. 117). Впервые напечатано вЙ«Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 1376, по сообщению М. П. Погодина; подлинник (на бумаге вод. зн.: УФНсП. 1829), проколотый в карантине, — в альбоме А. Н. Верстовского в Музее А. А. Бахрушина в Москве.

— Об Алексее Николаевиче Верстовском, известном музыканте и композиторе, с 1 июня 1830 г. заведывавшем репертуарною частью Московских Театров, см. выше, в т. I, в письме N 79, и в объяснениях к нему, стрЯ 317 — 318. Об избрании Пушкина в члены Общества Любителей Российской словесности одновременно с Верстовским — 23 декабря 1829 г. — см. выше, стр. 405 — 407, в объяснениях к письму № 320. Ср. «Ежегодн. имп. Театров», сезон 1896 — 1897 г., прил., кн. 2, стр. 116.

— Нащокин — Павел Воинович (род. 1800, ум. 6-го ноября 1854) — один из ближайших и преданнейших друзей Пушкина, бескорыстно и горячо его любивший, человек даровитый и весьма оригинальный, хоть и крайнБ беспорядочный (см. т. I, стр. 360 — 361). Как школьный товарищ Льва Пушкина, он был знаком поэту еще в период Лицейской и Петербургской его жизни, при чем Пушкин «полюбил Нащокина за живость и остроту характера». Хотя у Пушкина в Пансионе Гауеншильда учился брат Лев, но он хаживал в Пансион более для свидания с Нащокиным («Рассказы о Пушкине», стр. 26). Тесно сдружились они с Нащокиным уже позже, когда Пушкин стал бывать в Москве после «прощения» («Пушк. и его соврем.», вып. XIX — XX, стр. 84); дружеские отношения их прекрасно вырисовываются из переписки между ними, начавшейся со времени женитьбы Пушкина (см. ниже, № 389 и т. III — IV) и свидетельствующей о редкой сердечной близости поэта к его, в сущности, беспутному другу (см., напр., в письмах Пушкина к жене). Сближение их произошло, повидимому, с весны 1829 г., когда Пушкин, приехав в Москву по пути на Кавказ, остановился в доме Нащокина. «Чрезвычайно любопытны рассказы последнего», говорит П. В. Анненков «об образе жизни поэта нашего во время его приездов в Москву, в последние годы его холостой жизни и во всё продолжение женатой. Из слов П. В. Нащокина можно видеть, как изменились привычки Пушкина после его женитьбы; но в 1829 году наслаждения семейственности еще смутно представлялись ему. Цель была впереди, а запас страстей, еще не покоренный правильному течению жизни, утихал только на короткое время» («Материалы», изд. 1855 г., стр. 216). По словам П. И. Бартенева, лично знавшего Нащокина и записавшего много весьма ценных рассказов его о Пушкине (см. книгу: «Рассказы о Пушкине записанные П. И. Бартеневым», ред. М. А. Цявловского, М. 1925), — друг поэта был «человеком ума необыкновенного и душевной доброты несказанной»; жизнь его «состояла из переходов от «разливанного моря» (с постройкою кукольного домика в несколько тысяч рублей) к полной скудости, доходившей до того, что приходилось топить печи мебелью красного дерева» («Русск. Арх.» 1904 г., кн. III, стр. 433); тот же Бартенев говорит про Нащокина, что он был «человек необыкновенно добрый. При этом он отличался свежим, своеобразным умом и живым художественным чувством. Пушкин считал его одним из лучших друзей своих. Боратынский, гр. М. Ю. Вельегорский, К. П. Брюллов, кн. П. А. Вяземский заслушивались его оригинальных рассказов. Это была неистощимо добрая, талантливая Русская душа, каких у нас гибло и гибнет множество.

Свой дар, как жизнь, он тратил без вниманья...

Многие и до сих пор сочувственно помнят Павла ВоиновичЦ» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. I, стр. 76). — Гоголь, зная, что Нащокин «промотал всё свое имение, провел безрассчетно и шумно свою молодость, что был в обществе знатных повес и игроков», —свидетельствовал (1842 г.), в то же время, что он «среди всего этого не потерялся ни разу душою, не изменил ни разу ее благородным движениям, умел приобресть невольное уважение достойных и умных людей и, с тем вместе, самую искреннюю дружбу Пушкина, питавшего ее к нему, преимущественно перед другими, до конца своей жизни» (там же, стр. 77). Нащокин, по словам того же П. И. Бартенева, «с умилением, чуть не со слезами вспоминал о дружбе, которую он имел с Пушкиным. Он уверен, что такой близости Пушкин не имел более ни с кем, уверен также, что ни тогда, ни теперь не понимают и не понимали, до какой степени была высока душа у Пушкина; говорит, что Пушкин любил и еще более уважал его, следовал его советам, как советам человека, больше него опытного в житейском деле. Горько пеняет он на себя, что, будучи так близок к великому человеку, он не помнил каждого слова его» («Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», М. 1925, стр. 34 — 35). «Это был, можно сказать, единственный человек, которому Пушкин вполне доверял», — говорит Бартенев, «и к нему могут относиться стихи [Пушкина]:

...Кто все дела, все чувства мерит
Услужливо на наш аршин,
Кто клеветы про нас не сеет,
Кто нас заботливо лелеет,
Кому порок наш не беда,
Кто не изменит никогда.

...Нащокин был человек души необыкновенноУ» («Русск. Арх.» 1912 г., № 1, обложка). Мечтая о переселении в деревню, в Михайловское, Пушкин имел твердое намерение переманить туда и Нащокина и зажить там с ним вместе и оседло («Рассказы о Пушкине, записанные Бартеневым», стр. 49). По поводу издания писем Нащокина к Пушкину Бартенев еще раз высказался о нем, говоря, что он «особенно баловал Пушкина своею привязанностью» и что «безграмотные письма» его очень ценны: «он в них весь с безобразием своего быта, с художественным чутьем, с постоянно горевшим огнем в душе, с благим помыслом в сердце... Вдова Пушкина извещала Нащокина о воспитании детей своих. Для Нащокина не было у Пушкина тайны. Я знал этого необыкновенного человека на склоне его лет. Он так много делал добра, что вдова его долгиэ годы могла жить пособиями лиц, им облагодетельствованных. Подобно Американцу графу Толстому, Нащокин умер, стоя на коленях и молясь Богу» («Русск. Арх.» 1908 г., № 4, 2-я обложка; о набожности и суеверии Нащокина см. еще в «Русск. Стар.» 1880 г., № 7, стр. 615 — 616). Нащокин очень высоко ставил Пушкина, — он буквально обожал его и свято чтил его память и говаривал, что «поприще словесное было для Пушкина лишь случайностью, что если бы судьба велела ему быть войном или отвела ему на долю какую-либо другую деятельность, — он везде оставил бы по себе след своего гения» («Русск. Арх.» 1887 г., кн. I, стр. 146 — 147). Во время жизни своей в Москве, женихом, в 1830 г., Пушкин начал-было, под диктовку Нащокина, записывать его воспоминания, но, к сожалению, дело ограничилось лишь несколькими страницами. В том же году Пушкин написал к Нащокину стихотворение «Новоселье»:

Благословляю новоселье,
Куда домашний свой кумир
Ты перенес, а с ним веселье,
Свободный труд и сладкий мир.
Ты счастлив: ты свой домик малый,
Обычай мудрости храня,
От злых забот и лени вялой
Застраховал, как от огня.

Кроме упомянутых лиц, с которыми был знаком и близок Нащокин, следует еще назвать Жуковского, Языкова, Чаадаева, художника Тропинина, Верстовского, актера Щепкина, Загоскина, Боратынского, С. Д. Полторацкогоґ Надеждина, Аксаковых, наконец — Белинского, который обращался к Нащокину по денежным делам и считал его «добрым и прекрасным человеком» (Письма, ред. и прим. Е. А. Ляцкого, т. II, С.-Пб. 1914, стр. 42, 51, 52, 201). Нащокин был большим любителем музыки, покровительствовал музыкантам и актерам (напр., А. М. и П. М. Щепиным — см. в объяснениях к письму № 355) и композиторам (напр., Есаулову — см. в письме Пушкина к Нащокину от 3 августа 1831 г. и ответ Нащокина от 18 августа), — в том числе и Верстовскому, который, по словам Н. И. Куликова, очень дорожил знакомством с Нащокиным («Искусство» 1883 г., цит. по «Ежегодн. имп. Театров», сезон 1896 — 1897 г. прил, кн. 2, стр. 98 — 99); четыре записки

Верстовского к Нащокину и к жене его Вере Александровне, относящиеся, повидимому, уже к 1840-м гг., опубликованы в статье Н. Ф. Финдейзена вТ«Ежегодн. имп. Театров», сезон 1896 — 1897 г., прил., кн. 2, стр. 101 — 102). О смерти первой сожительницы Нащокина (1828 г.) см. в письмах кн. П. А. Вяземского и А. А. Муханова — в «Сборнике старинных бумаг... П. И. Щукиня», ч. IX, стр. 193, и в «Щукинском Сборнике», ч. III, стр. 194. Затем Нащокин жил с другою сожительницей, повидимому цыганкой, — Ольгой Андреевной, которая причиняла ему много огорчений и которую он долго терпел едва ли не потому, что от нее у него были, хоть и незаконные, дочь (крестница Пушкина — Переписка, т. II, стр. 285) и сын Павел (упом. в 1832 и 1834 г. — там же, т. II, стр. 398, т. III, стр. 68 и 91); в самом начале 1834 гг. он, однако, с нею разошелся и тайком от нее обвенчался тогда же (там же, стр. 60, 61 — 62, 63 — 64, 73, 83) с Верою Александровною Нарскою (ум. 17 ноября 1900 г.), от которой имел дочь Екатерину (род. в дек. 1834) и сыновей Андрея (род. 1838, ум. в окт. 1925) и Александра (род. 1839), имевшего потомство. — Литература о Нащокине, оценка его рассказов о Пушкине, история издания их переписки и пр. псиведены М. А. Цявловским в изданной под его редакцией упомянутой выше книге: «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», М. 1925, стр. 13 — 15, 74 — 75, 94 — 96; там же указаны новейшие публикации писем Нащокина и к нему. Его характеристика и определение отношений к Пушкину даны в заметке М. Н. Сперанского в Московском издании «Дневника» Пушкина, 1923 г., стр. 460 — 462. О том, как любил Пушкин Нащокина, см. еще свидетельство Чаадаева («Русск. Стар.» 1889 г., № 10, стр. 129). О так называемом «Нащокинском домике», с фигуркою Пушкина, упоминаемом и в позднейших письмах Пушкина, см. «Историч. Вестн.» 1900 г., № 3, стр. 941; «Русск. Стар.» 1880 г., № 12, стр. 994; «Нов. Время» 5 мая 1910, № 12264 и 12265 (объявление о выставке его в зале Академии Наук С. А. Галяшкиным), «Старые Годы» 1910 г., май — июнь, стр. 80 — 89 (тоже); «Историч. Вестн.» 1911 г., № 7, стр. 213 — 215; «Русск. Вед.» 1911 г., № 7, 27 марта, стр. 6; «Синий Журнал» 1911 г., № 26, стр. 6 — 7 (с рис.). О Нащокине см. еще ниже, стр. 497.

— Хлоровая вода тогда весьма рекомендовалась врачами как предохранительное от холеры средство. Кн. Вяземский, в письме к Жуковскому от 26 сентября 1830 г., острил по этому поводу, вспоминая нравоучительнуА сказку Екатерины II о «Царевиче Хлоре» (1781 г.) и оды Державина «Фелица» и к «Царевичу Хлору»: «Вот пришлось и нам прибегнуть

К Царевичу младому Хлору, —
Взойти на ту высоку гору,
Где о Холере не слыхать», — а в другом письме, от 9 октября, писал: «Право, прибегайте к царевичу младому Хлору, — даром что воспевал его Державин» («Русск. Арх.» 1900 г., к. I, стр. 358 и 360).

— Граф Арсений Андреевич Закревский (род. 1786 г. ум. 1865; см. выше, в т. I, в объяснениях к письму N 128); с 1813 г. — генерал адъютант, с 19 апреля 1828 по 19 ноября 1831 г. был Министром ВнутренниА Дел и, одновременно, и. д. Финляндского Генерал-Губернатора (с 30 августа 1823 г.), муж гр. Аграфены Федоровны Закревской, в которую был влюблен и которую воспел Пушкин (см. выше, стр. 304, в объяснениях к письму № 279). При начале холеры, пришедшей в Россию из Персии, Николай I, рескриптом от 4 сентября 1830 г., поставил Закревского, облеченного широкими полномочиями, во главе особого Комитета, которому поручено было принятие мер против эпидемии и издание необходимой литературы о ней; в Саратове, вокруг которого холера особенно свирепствовала, была учреждена временная центральная Комиссия для борьбы с заразой; в нее вошли знаменитые врачи М. Я. Мудров, И. Е. Дядьковский, Л. Я. Нагумович и др. Письма Закревского к Мудрову и последнего к жене, от 1830 и 1831 г., по холерным делам см. в статье Б. Л. Модзалевского «Из архива И. Е. Великопольского» («Русск. Стар.» 1901 г., № 6, 7, 8). О деятельности Закревского по борьбе с холерою см. в его биографии в «Сборнике имп.

Русского Исторического Общества», т. LXXIII, С.-Пб. 1890, стр. Х — XI, а также у Н. П. Барсукова, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 196 — 198.

— Павлов — Николай Филиппович (род. 1805, ум. 1864), питомец Театрального Училища, сперва актер и танцовщик, а затем вольнослушатель Московского Университета, окончивший в нем курс в 1825 г. и поступившиУ на службу в Московскую Театральную Дирекцию; тогда же Павлов выступил в печати и на сцене переводом в стихах французской переделки Лемерсье из трагедии Шиллера «Мария Стюарт» и стихотворениями, печатавшимися в 1825 — 1829 гг. в «Московском Телеграфе» Полевого; в альманахе «Радуга» 1830 г. были напечатаны отрывки из его комедии-водевиля «Стар и молод», а из водевиля «Щедрый» — в «Московском Вестнике» Погодина (1830 г., ч. I), с которым Павлов был очень близок; несомненно, что у Погодина Пушкин и встречался с Павловым, который довольно деятельно сотрудничал в «Московском Вестнике», а позже — в «Москвитянине». Появление в 1835 г., в Москве, «Трех повестей Н. Павлова» навлекло на автора и на цензоров ряд неприятностей, но в тоже время поставило Павлова в ряды известных писателей и было встречено единодушными похвалами критиков (подробности см. у М. И. Сухомлинова: «Исследования и статьи», т. II, С.-Пб. 1889, стр. 433 — 456). Пушкин также хотел высказать свое мнение о «Повестях» Павлова, которые ему очень понравились (А. Н. Вульфу и А. П. Керн он сказал: «Entendons-nous. Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием» — «Пушк. и его соврем.», вып. V, стр. 155), и начал писать о них критическую заметку, но она осталась незаконченной и известна нам лишь по черновому наброску (1835 г.). Павлов был страстный игрок, — и это, между прочим, сближало его с П. В. Нащокиным, которому Пушкин предупредительно писал 11 июня 1831 г.: «С Павловым не играй»... Но Нащокин не всегда следовал благоразумному совету друга, как видно из следующего рассказа Н. И. Куликова: «Играя с богачами, Нащокин не отказывался от любимого занятия и с такими, у которых выиграть нечего, каким был, например, Николай Филиппович Павлов. Однажды, пообедав у Павла Воиновича, Павлов предложил игру; пока игроки с увлечением занимались делом, Оленька [цыганка, жившая у Нащокина], приготовив закуску и чай, поехала кататься по Москве на своих вятках; вечером, напоив игроков чаем, еще долго, до полуночи, следила страстно за переменой счастья, но, утомясь, ушла спать. Что же ожидало ее при пробуждении? Нащокин, проиграв деньги, ставил на карты золотые часы, столовое серебро, наконец — карету с лошадьми, даже Оленькины сани с парой вяток! Павлов, захватив серебро, вещи и в выигранной карете, еще темным утром, поехал домой, приказав сани с вятками отправить за нимю Нащокин добродушно посмеивался над подобной аккуратностью Николая Филипповича!» («Русск. Стар.» 1880 г., т. XXIX, стр. 992 — 993). Пушкин упомянул имя Павлова как игрока в одной из программ «Русского Пелама», а Соболевский в одной из эпиграмм своих так охарактеризовал Павлова:

Вот жизнь афериста!
Уж был человек!
Играл он Эгиста,
Играл и юриста.
Играл журналиста,
Во всё весь свой век
Играя нечисто.

(См. С. А. Соболевский, Эпиграммы экспромпты. Под ред. В. В. Каллаша, М. 1912, стр. 41, 121 — 122). О Павлове см. статью М. Н. Мазаева в «Русском Биографическом Словаре», в книжке Б. Рапгофа: «К. Павлова, Материалы для изучения жизни и творчества». Пгр. 1916, стр. 14 — 17 и в изд.: «Русские Ведомости 1863 — 1913. Сборник статей», М. 1913, стр. 1 — 6 и отд. 2, стр. 130.

— Существует анекдот, близкий к истине, что Павел I отставил от службы одного генерала, — как было сказано в приказе, — «За лицо, уныние наводящее» (Соч., ред. Венгерова, т. VI, стр. 566). Ср. рассказ бывшего командира л.-гв. Семеновского полка К. А. Криднера о том, что про барона И. И. Дибича (впоследствии фельдмаршала) рассказывали, будто про него Павел выразился: «Фигура Дибича наводит на строй уныние» («Русск. Стар.» 1883 г., № 12, стр. 671; ср. еще в Записках генерала В. И. Дена — «Русск. Стар.» 1890 г., № 3, стр. 664, рассказ о Дибиче, будто он был переведен имп. Павлом из гвардии в армию «за физиономию, наводящую уныние на целый взвод» — «Ист. Вестн.» 1891 г., № 2, стр. 494; см. еще выдержки из эксцентрических приказов Павла I, сделанные А. И. Михайловским-Данилевским («Русск. Стар.» 1899 г., № 12, стр. 560 — 568).

383. М. П. Погодину (стр. 118). Впервые напечатано в «Москвитянине» 1842 г., т. V, стр. 461 — 465, с приложением Пушкинского же разбора трагедии Погодина «Марфа Посадница»; подлинник (на бумаге — вод. зн. УФНсП. 1830) — в Погодинском архиве в б. Румянцовском Музее в Москве (ныне Библиотека им. В. И. Ленина), № 3517.

— О своей неудачной попытке выбраться из Болдина Пушкин рассказывал и невесте в письмах от 18 ноября и 2 декабря 1830 г. (см. выше, письма № 380, 381 и 385). Погодин из полученного им 8 ноября письма Пушкина (№ 375) знал уже о невозможности поэта выехать и 20 ноября 1830 г., сообщал Шевыреву в Рим, что, «слава Богу, холера в Москве проходит, и город ожил», а затем, переходя к литературным новостям, писал: «Пушкин за карантинами в Лукоянове» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 177).

— Письма Погодина к Пушкину, о которых он упоминает, до нас не дошли.

— О трагедии Погодина «Марфа Посадница» см. выше, в письмах №№ 335, 340, 375, и в объяснениях, стр. 431 и др.; там было уже сказано, что трагедия вышла без имени автора; в предисловии же, подписанном «М. Погодин», говорилось: «Сочинитель этой трагедии, трудясь и имея цель на другом поприще, не драматическом [а науки русской истории], не может судить с вероятностию о произведении в новом для себя роде, не верит своим друзьям, которые разумеется смотрят на него с пристрастием, — а с другой стороны стыдится представить публике сочинение, совершенно недостойное ее внимания. Вот причина, почему он хочет теперь остаться неизвестным. Если из голоса критики он узнáет, что недостатки его трагедии выкупаются сколько-нибудь ее достоинствами, то объявит свое имя». Мысли, высказанные о «Марфе» в настоящем письме своем Погодину, Пушкин намерен был развить в отдельной, пространной статье, в которой, вначале, хотел изложить и теоретические взгляды и суждения свои о драме вообще; разбор собственно «Марфы Посадницы» он начинал следующими словами: «Прежде чем станем судить, поблагодарим неизвестного Автора за добросовестность его труда, — поруку истинного таланта. Он написал свою трагедию не по рассчетам самолюбия, жаждущего минутною успеха, не в угождение общей массе читателей, не только не приготовленных к романтической драме, но даже решительно ей неприятствующих... Он написал свою Трагедию вследствие сильного внутреннего убеждения, вполне предавшись независимому вдохновению, уединясь в своем труде. — Без сего самоотвержения в нынешнем состоянии нашей литературы ничего нельзя произвести истинно достойного внимания. Автор Марфы Посадницы имел целию развитие важного исторического происшествия: падения Новгорода, решившего вопрос о единодержавии России. — Два великих Лица представлены ему были Историею. Первое — Иоанн, уже начертанный Карамзиным во всем его грозном и хладном величии; второе — Новгород, коего черты надлежало угадать» и т. д. — По поводу кажущихся преувеличенными похвал Пушкина трагедии Погодина, в письме к нему, Анненков говорит: «Исторические драмы заслуженного профессора нашего ценились им чрезвычайно высоко — и по... причине, имевшей в глазах Пушкина необыкновенную важность: они представляли характеры и лица, которых можно распознать и о которых потому судить можно, — словом, существенность, которой он добивался во всяком произведении. Он писал к М. П. Погодину в 1832 году, 11 июля: «Мне сказывают, что Вас где то разбранили за Посадницу: надеюсь, что это никакого влияния не будет иметь на ваши труды. Вспомните, что меня лет 10 сряду хвалили бог весть за что, а разругали за Годунова и Полтаву. У нас критика конечно ниже даже и публики, не только самой литературы. — Сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было — непростительная слабость. Ваша Марфа, Ваш Петр исполнены истинной драматической силы и если когда-нибудь могут быть разрешены сценическою цензурой, то предрекаю Вам такой народный успех, какого мы, хладные северные зрители Скрибовых водевилей и Дидлотовых балетов, и представить себе не можем». — «Кроме причины, указанной выше», пишет далее Анненков: «восторг Пушкина [от «Марфы Посадницы»] еще объясняется и действием, какое производили на него сочинения, отличавшиеся живою страстию, пафосом. Такова была и трагедия Погодина. Участие личных отношений в суждении людей, столь впечатлительных, каков был вообще Пушкин, тоже не должно быть забыто. Отвлеченная критика, почти всегда выпускающая из вида это обстоятельство, тем самым и лишена возможности оценить правильно образ мыслей писателя» («Материалы», изд. 1855 г., стр. 304 и 306). Но Пушкин, конечно, был движим не только личными отношениями к Погодину, когда высказывал ему свой восторг в письме: когда он вернулся из Болдина в Москву — в начале декабря, — и Погодин не дождался его к себе и сам отправился к поэту, тот снова хвалил его пиесу. 11-го декабря Погодин записал в своем Дневнике: «11-го к Пушкину. Услышал опять очень лестную похвалу о Марфе и много прекрасных замечаний. — Удивлялся, что язык ему кажется слишком неправильным. Он наработал множество. — Я сказал ему, что буду писать Бориса и Дмитрия. — «Пишите, а я отказываюсь» и т. д. (М. А. Цявловский. — «Пушкин и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 109). Получив же письмо Пушкина через день после описанного свидания, 13 декабря, он отмечал в Дневнике: «Воротился домой и получил письмо Пушкина, еще из деревни посланное. Прославляет Марфу, и я отменно был доволен. Долго думал ночью о Борисе и между прочим решил открыть Пушкину свои мечты и спросить его опытного совета» (там же, стр. 110). 26 марта 1831 г. Пушкин писал П. А. Плетневу: «Мне сказывали, что Жуковский очень доволен Марфой Посадницей; если так, то пусть же выхлопочет он у Бенкендорфа или у кого ему будет угодно, позволение напечатать всю драму, — произведение чрезвычайно замечательное, несмотря на неровенство общего достоинства и слабости стихосложения. Погодин — очень, очень дельный и честный молодой человек, истинный немец по чистой любви своей к науке, трудолюбию и умеренности. Его надобно поддержать»... О некоторых затруднениях, связанных с выпуском трагедии Погодина в свет, см. в письме А. Х. Бенкендорфа к цензору С. Т. Аксакову от 10 марта 1831 г. — «Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, ст. 02299 — 02300.

— Языков — Николай Михайлович, поэт. Не справившись, по свойствам своей натуры, с университетскими выпускными экзаменами в Дерпте, он, по словам Е. В. Петухова, в первой половине мая 1829 года «оставил, наконец, сначала милый, но под конец ненавистный ему город... Вместе с отъездом отсюда кончились и все заботы Языкова об экзаменах и науках, в жертву которым, насилуя свою природу, он бесполезно и с глубоким душевным томлением приносил живую потребность к поэтическому труду и мечты о славе» («Языковский Архив», вып. I, С.-Пб. 1913, стр. 15). Поселившись, после поездки в деревню, в Москве, в семье Елагиных-Киреевских, Языков намерен был в Московском Университете завершить свои студенческие занятия, но и здесь, говорит его биограф, В. И. Шенрок, ему «не пришлось войти в колею трудовой жизни, на которую он не вступил в отрочестве и ранней юности. Отсутствие выдержки и усидчивости в занятиях сказывалось на каждом шагу: случайные эпизоды его жизни, самые незначительные и кратковременные, захватывали его душу настолько, что поставленная им себе главная задача заслонялась ими, и он уклонялся от нее и вправо, и влево... Его интересы всего чаще определялись случайно складывавшимися обстоятельствами»... («Вестн. Европы» 1897 г., кн. 12, стр. 598 — 599). Лето, осень и зиму 1830 г. он прожил в Москве, один, в доме Елагиных; холера пощадила поэта, и Языков отделался только страхом, но за то она отвлекла от него всякий контроль, а вскоре по миновании эпидемии на него обрушились один за другим и по нескольку сразу самые разнообразные недуги, не перестававшие его упорно преследовать (там же, стр. 601). Пушкин, по словам Шенрока, не раз приезжая в Москву перед женитьбою, «нередко навещал Языкова и умел привязать к себе и его близких. Уже в начале 1830 г. Александр Михайлович Языков писал о нем своей сестре: «Пушкин у Весселя [прозвище поэта Языкова] часто бывает; он очень забавен и доставляет нам большое удовольствие»; в письмах самого поэта то-и-дело встречаются краткие известия о Пушкине, но, как и раньше, далеко не всегда благоприятные и поражающие своею резкостью (там же, стр. 603). Что касается до Погодина, то с ним Языков сошелся «вскоре по приезде в Москву и полюбил его, предпринимая с ним экскурсии по окрестностям столицы... Но, уважая Погодина как трудолюбивого историка, Языков не мог в душе не смеяться над его упорным стремлением пробраться на Парнасс... Когда Погодин прочел в доме Елагиных свою трагедию «Марфа», то Языкову сразу выяснилось, какой непростительный промах делает его приятель, пренебрегая своими специальными знаниями, которыми мог бы много приносить пользы, для бесплодных упражнений в несродной ему сфере поэзии. «Он похищает у слушателей золото, для того, чтобы кормить своих читателей навозом», — повторял о нем слышанное мнение Языков» (там же, стр. 602). См ниже, письмо Пушкина к Языкову от 18 ноября 1831 г.; в сентябре 1833 г. поэт дважды заезжал к нему в с. Языково, близ Симбирска.

384. Д. Языков — Пушкину и Пушкин — Н. Н. Гончаровой (стр. 119). Впервые напечатано И. С. Тургеневым, в переводе на русский язык, вЄ«Вестнике Европы» 1878 г., № 1, стр. 20, где письмо Языкова дано во французском тексте, без перевода; подлинный текст письма Пушкина опубликован впервые в «Новом Времени» 16 мая 1899 г., № 8338, В. Б. Бертенсоном, передавшим подлинник, полученный им от гр. Н. А. Меренберг (см. «Историч. Вестн.» 1913 г., № 11, стр. 509 — 510), в Пушкинский Дом Академии Наук (см. Б. Л. Модзалевской, «Список рукописей и некоторых других предметов, принадлежащих Пушкинскому Дому» — «Известия имп. Академии Наук» 1911, стр. 511).

— Дмитрий Языков — очевидно, дворянин-помещик Нижегородской губернии, на которого Предводителем дворянства (см. выше, в объяснениях к письму № 381, стр. 482) было возложено несение каких-нибудь обязанностей по борьбе с холерою в Лукояновском уезде.

Перевод письма Д. Языкова: «Милостивый государь! Спешу переслать вам полученное мною для вашего выезда удостоверение. Имея сам родственников в Москве, я вхожу в ваше положение, понимая желание ваше к ним возвратиться. Я счастлив, что мог в этом случае быть вам полезным и, желая вам счастливого пути, остаюсь, М. Г., с глубочайшим уважением Ваш покорнейший слуга Дмитрий Языков. 22 Ноября 1830 г. Нижний». Перевод письма Пушкина: «Вот еще документ, — благоволите перевернуть лист. — Я задержан в Платáве, в карантине. Меня не пропускают, потому что я на перекладной, ибо поломал свою карету. — Умоляю вас сообщить князю Дмитрию Голицыну о случившемся со мною несчастном происшествии, упросив его употребить всё свое влияние для моего въезда в Москву. — От всего сердца шлю привет вам, вашей Матушке и всей вашей семье. На днях я послал вам несколько резкое письмо, но это потому, что я потерял голову. Простите мне его, так как я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас и бог весть, увижу ли я вас через

75 дней. — P. S. Или лучше пришлите мне карету или коляску в карантин в Платаве, на мое имя».

— Платáва или Плотáва — деревня в Богородском уезде Московской губернии, на границе Владимирской губернии, в 72 верстах от Москвы, на Нижегородском тракте.

— Князь Дмитрий Голицын — Московский Военный Генерал-Губернатор.

— «Несколько резкое» письмо Пушкина к невесте см. выше, № 381.