Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 7.

212. П. А. Осиповой (стр. 15). Впервые напечатано вт«С.-Петербургских Ведомостях» 1866 г., № 163 (в переводе) и в «Русском Архиве» 1867 г., ст. 129; подлинник — в Пушкинском Доме (от М. Н. Понофидина).

Перевод:м«Я полагаю, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается; мне также дали его для бо́льшей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим. Еду я прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа этого месяца, и лишь только буду свободен, поспешу возвратиться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце. Псков 4-го Сентября».—

— Вызову Пушкина в Москву предшествовал специальный о нем секретный розыск, произведенный во второй половине июля 1826 г. — Между тем как поэт проводил время в обществе Языкова и обитателей ТригорскогА — Осиповых и Вульф — и еще не знал о приговоре над декабристами и о казни пятерых из них, — в это самое время о нем шли разговоры в кругах высшей государственной полиции и производилось следствие о его поведении и образе жизни через особого эмиссара, выезжавшего в Опочецкий уезд. По словесному приказанию генерала графа И. О. Витта, был, 19 июля 1826 г., послан туда специальный чиновник, ст. сов. А. К. Бошняк (известный уже агент-провокатор, помогавший Витту в 1824 и 1825 году следить за Тайным Обществом на юге), — «для возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян», и «в сочинении и пении возмутительных песен». Источником подозрений не был донос, а только сплетни и слухи, «столь обыкновенные в деревнях и уездных городах» и вышедшие, главным образом, от генерала П. С. Пущина, соседа Пушкина и его старого, еще Кишиневского знакомца (см. выше, в т. I, в письме № 69 и в объяснениях к нему, стр. 296, а также в письме № 193 и в объяснении к нему стр. 132). Уединенный образ жизни Пушкина, его гуманное отношение к крестьянам — своим и чужим (он здоровался с ними за руку, что́ в то время было так необычно), — щедрое вознаграждение их услуг, разговоры с ними, посещение ярмарок, появление на них в простом платье — в русской рубахе, подпоясанной розовым пояском, в широкополой соломенной шляпе, с железною тростью, — всё это, в связи с репутацией ссыльного, опального, заставляло говорить о Пушкине, а случайный разговор П. С. Пущина сделал известным эти досужие слухи в Петербурге и вызвал назначение особого расследования о поступках Пушкина, — тем более, что правительство, отыскивая следы влияния декабристов на крестьян, немедленно обратило внимание на слухи о «возбуждении крестьян к вольности»... К счастию для поэта, проверка выяснила всю неосновательность этих вымыслов. Расследование, произведенное среди крестьян и содержателей гостиниц и постоялых дворов, решительно опровергло все слухи о сочинениЅ «возмутительных песен», а тем более — о возбуждении крестьян и даже выставило поэта в удивительно мягком и привлекательном свете. Зато местные чиновники и помещики, знавшие и встречавшие Пушкина (уездный судья Толстой, смотритель по винной части Трояновский, уездный заседатель Чихачев, предводитель дворянства Львов, П. С. Пущин) в своих отзывах не пожалели темных красок при характеристике Пушкина: «яд, разлитый его сочинениями, показывает, сколь человек, при удобном случае, мог быть опасен»; «Пушкин — говорун, часто взводящий на себя небылицы»; он «так болтлив, что никакая злонамеренная шайка не решится его присвоить»; он — «человек, желающий отличить себя странностями, но вовсе неспособный к основанному на расчете ходу действия». Но и они вынуждены были опровергнуть подозрение в возбуждении крестьян и в «поступках, ко вреду государства устремленных»; спрошенный же о Пушкине игумен Святогорского монастыря ответил, что поэт «ни во что не мешается и живет, как красная девка». — Таким образом, на этот раз дело окончилось для Пушкина вполне благополучно, и он даже не узнал о тайном следствии, произведенном Бошняком (см. подробнее в статье А. А. Шилова «К биографии Пушкина» — «Былое» 1918 г., № 2, февраль, стр. 67 — 77 и у Б. Л. Модзалевского, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925). Негласный розыск этот, совпавший, по времени, с обращением Пушкина к Николаю I (выше, № 206) и давший столь благоприятные для поэта результаты, содействовал удовлетворению его прошения о снятии с него опалы. Со следствием Бошняка и с подачею просьбы Пушкина совпало еще возникновение, в конце июля — начале августа 1826 г., так называемого «дела Алексеева» об отрывке из Элегии «Андрей Шенье», не пропущенного цензурою и не вошедшего в издание «Стихотворений» Пушкина 1826 года, — отрывка, приуроченного досужими любителями к событиям 14 декабря и доставленногп полицейским агентом Коноплевым генералу И. Н. Скобелеву. Последний препроводил стихи Пушкина Бенкендорфу, а тот запросил Скобелева: «Какой это Пушкин — тот ли самый, который живет в Пскове, известный сочинитель вольных стихов?» — «Мне сказано, что тот, который писать подобные стихи имеет уже запрещение, но отослан к отцу его!» — ответил Скобелев. «Бенкендорф», пишет П. Е. Щеголев: «обратил особенное внимание на это дело, хотя бы ужо в силу одного того соображения, что оно было одним из первых в практике новорожденного III Отделения, бывшего под его начальством. Понятно, ему хотелось провести его возможно тщательнее» («Пушкин. Очерки», С.-Пб. 1912, стр. 256; этой запиской с вопросами Бенкендорфа и ответами Скобелева началось обширное дело III Отделения о Пушкине, окончившееся лишь в 1854 году; оно издано, очень неисправно, вместе с другими делами III Отделения о Пушкине, С. С. Сухониным в С.-Пб. в 1906 г.). Отсюда для Пушкина и для исхода его прошения об освобождении возникала новая и чрезвычайно серьезная опасность: Бенкендорф должен был легко заключить, что ссылка поэта его не угомонила; он имел право, негодовать на него, ибо ему представлялось, что одновременно он подавал просьбу о помиловании и писал, по поводу казни декабристов, такие дерзкие слова:

О горе, о безумный сон!
Где вольность и закон?  Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей?  Убийцу с палачами
Избрали мы в цари!  О ужас, о позор!  и  т. д.

Бенкендорф не знал, что это сказано было не про казнь декабристов и восшествие на престол Николая I, а про Робеспьера и Конвент.Ч«При чрезмерно изощренной любви к сыску», говорить П. Е. Щеголев: «нельзя допустить предположение, что Бенкендорф не довел до сведения Николая I полученного им доноса об авторстве Пушкина. Конечно, он тотчас же доложил об этом царю, перед которым лежала и просьба Пушкина. Для нас ясно, что резолюция, положенная Николаем на прошении Пушкина, находится в связи с возникновением дела о распространении стихов из Элегии. Эту резолюцию 28 августа записал Начальник Главного Штаба Дибич так: «Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем Псковскому губернатору» («Пушкин. Очерки», стр. 258). Вопреки мнению Анненкова и других биографов, П. Е. Щеголев полагает, что уже из самой формы вызова Пушкина можно вывести заключение, что вызов этот далеко не знаменовал собою «помилования»: «Пушкин лично перед Николаем I должен был разрешить недоумение, вызываемое авторством стихов «На 14 декабря», и дальнейшая участь его зависела от его ответа. Судьба его висела на волоске» (там же, стр. 258 — 259). Фельдъегерь, посланный Дибичем из Москвы, с сообщением высочайшей воли о Пушкине, прибыл во Псков 3 сентября, — и в тот же день Б. А. фон-Адеркас отправил нарочного в Михайловское со следующим письмом к Пушкину:

Милостивый Государь мой Александръ Сергеевичъ! Сейчасъ получилъ я прямо изъ Москвы съ нарочнымъ Фельдъегеремъ высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению Вашему, съ коего копию при семъ прилагаюО Я не отправляю къ вамъ Фельдъегеря, который остается здесь до прибытия вашего, прошу васъ поспешить приехать сюда и прибыть ко мне. Съ совершеннымъ почтениемъ и преданностью пребыть честь имею Милостиваго Государя моего покорнейший слуга Борисъ фонъ Адеркасъ.

Копия с отношения Дибича, приложенная к письму Адеркаса, сохранилась в бумагах Пушкина;⁹ вот она:

Свидетель увоза Пушкина — Михайловский кучер Петр, 33 года спустя, рассказывал К. А. Тимофееву, на вопрос, рад ли был поэт, что уезжает:Ч«Рад-то рад был, да только все у нас перепугались. Да как же? Приехал вдруг ночью жандармский офицер из городу, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем — неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеич ее утешает: «Не плачь, мама», говорит, «сыты будем: царь хоть куды ни пошлет, а всё хлеба даст». Жандарм торопил в дорогу, да мы всё позамешкались: надо было в Тригорское посылать за пистолетами, они там были оставши; ну Архипа-садовника и послали. Как привез он пистолеты-то, маленькие такие были в ящичке, жандарм увидел и говорит: «Господин Пушкин, мне очень ваши пистолеты опасны». — «А мне какое дело? Мне без них никуда нельзя ехать; это моя утеха» («Журн. Мин. Нар. Просв.» 1859 г., т. CIII, перепеч. в «Русск. Стар.» 1899 г., № 5, стр. 273 — 274). — В 1866 г. Тригорская обитательница М. И. Осипова рассказывала М. И. Семевскому: 3 сентября¹⁰ «Пушкин был у нас: погода стояла прекрасная; мы долго гуляли, Пушкин был особенно весел. Часу в 11-м вечера сестры и я проводили Александра Сергеевича по дороге в Михайловское... Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина... Она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из рассказов ее оказалось, что вчера вечером, не задолго до прихода АлександрЪ Сергеевича, в Михайловское приехал какой-то — не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось — фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель и через полчаса его уже не было. — «Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой? спрашивали мы няню. — Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой что поуничтожила... Что такое? — Да сыр этот проклятый, что Александр

Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, — и дух от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный»... Ч«С.-Петерб. Ведом.» 1866 г., № 163). П. А. Осипова, взволнованная всем происшедшим, отметила в Календаре своем: «В ночи с 3-го на 4-е число [сентября] прискакал офицер из Пскова к Пушкину, — и вместе уехали на заре» (Б. Л. Модзалевский. Поездка в с. Тригорское — «Пушк. и его соврем.», вып. I, стр. 141). Ср. еще рассказы: П. В. Нащокина — «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 34, и Н. М. Смирнова, переданный, вероятно, со слов самого Пушкина, — «Русск. Apx.» 1882 г., кн. I, стр. 231. Желая успокоить своих Тригорских друзей, Пушкин и поспешил дать о себе весточку П. А. Осиповой тотчас по приезде в Псков,¹¹ откуда он выехал в ночь на 5-е сентября. Губернатор Адеркас 4 сентября уведомил о повелении, полученном им касательно Пушкина, — маркиза Паулуччи, как генерал-губернатора, и барона Дибича, а 7 сентябрГ сообщил Паулуччи, при рапорте за № 189, что «проживавший в Псковской губернии... 10-го класса Пушкин, по явке к нему сего Сентября 5-го [читай 4-го] числа, — того же числа, во исполнение высочайшего государя императора повеления, с нарочно присланным... фельдъегерем отправлен при донесении... в Москву» («Русск. Стар.» 1908 г., т. CXXXVI, стр. 117 — 118).

— Везший Пушкина во Псков фельдъегерь Вальш вскоре настолько успокоил Пушкина, что поэт дорогою был очень весел и шутлив, — шутлив до шаловливости. Некий Псковский старожил рассказывал, что Пушкин ехаА во Псков с А. Н. Пещуровым («Псковск. Губ. Вед.» 1868 г., № 10; ср. «Русск. Вестн.» 1869 г., № 11, стр. 63). Во Пскове, по малодостоверному рассказу Псковского уроженца П. Рослова, во время перекладки лошадей, он попросил закусить в тамошней харчевне. Подали шей, с неизбежною приправою вашей народной кухни — малою толикою тараканов. Преодолев брезгливость, Пушкин хлебнул несколько ложек и, уезжая, оставил — углем или мелом, на дверях (говорят, нацарапал перстнем на оконном стекле) следующее четверостишие:

Господин фон-Адеркас,
Худо кормите вы нас:
Вы такой же ресторатор,
Как великий губернатор.

м«Русск. Стар.» 1880 г., т. XXVII, стр. 131; ср. выше, т. I, объяснения, стр. 523). Если верить агенту фон-Фока, отметившего о том в своем донесении от 17 сентября, Пушкин, «выезжая из Пскова, написал своему близкому другу и школьному товарищу Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося его прислать ему денег, с тем, чтобы употребить их на кутежи и на шампанское. Этот господин», прибавлял Фок: «известен всем за мудрствователя, в полном смысле этого слова, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как и к добродетелям, наконец, — деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священного. Это честолюбец, пожираемый жаждою вожделений и, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», Лгр. 1925, стр. 55).

— До П. А. Осиповой письмо Пушкина дошло не скоро: только под 12-м сентября 1826 г. она отметила в своем Календаре:г«Получила письмо от Пушкина из Пскова с радостною вестью, что он будет свободен, и в стихах — письмо от Языкова» (Б. Л. Модзалевский, «Поездка в с. Тригорское» — «Пушк. и его соврем.», вып. I, стр. 144).

213. П. А. Осиповой (стр. 15). Впервые напечатано вт«С.-Петербургских Ведомостях» 1866 г., № 163 (перевод) и в «Русском Архиве» 1867 г., ст. 130 — 131; подлинник в Пушкинском Доме (от М. Н. Понофидина).

Перевод:м«Вот уже 8 дней, что я в Москве, не имев еще времени написать вам. Это доказывает вам, как я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и до такой степени отдалась празднествам, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, — иначе говоря, по Тригорскому. Я рассчитываю выехать отсюда, самое позднее, — через две недели. — Сегодня, — 15-го Сентября, — у нас большой народный праздник: будет версты на три расставлено столов на Девичьем Поле; пироги приготовлены по саженям, как дрова; так как пироги эти спечены уже несколько недель тому назад, то довольно трудно будет их съесть и переварить, но у почтенной публики будут фонтаны из вина, чтобы смочить их: вот вам последняя новость дня. Завтра бал у графини Орловой. Огромнейший манеж превращен в зал; графиня взяла взаймы бронзы на 40.000 рублей и пригласила 1.000 человек. Много говорят о новых, очень строгих постановлениях относительно дуэлей и о новом Цензурном Уставе, но, не видав его, я ничего не могу сказать о нем. — Простите непоследовательность моего письма, — она обрисовывает вам непоследовательность моего теперешнего образа жизни. Полагаю, что обе m-lles Annettes уже в Тригорском. Приветствую их издалека от всего моего сердца, равно как и всё ваше прелестное семейство. Примите уверение в моем глубоком уважении и неизменной привязанности, которые я посвятил вам на всю зизнь. — Москва. 15 Сент.»

— Пушкин прибыл в Москву утром 8 сентября, употребив на проезд туда из Пскова (свыше 700 верст) только четверо суток. — В тот же день, чтю́ и Пушкин, в Москву въезжал С. Т. Аксаков — 8 же сентября 1826 г. Он так передает свои впечатления от праздничной столицы, — впечатления, ошеломившие, вероятно, и Пушкина после деревенской тишины: «Москва, еще полная гостей, съехавшихся на коронацию из целой России, Петербурга, Европы, страшно гудела в тишине темной ночи, охватившей ее сорокаверстный Камер-коллежский вал. Десятки тысяч экипажей, скачущих по мостовым, крик и говор еще неспящего четырех сот тысячного населения производили такой полный хор звуков, который нельзя передать никакими словами. Это было что то похожее ва отдельные, беспрерывные громовые раскаты, на шум падающей воды, на стукотню мельниц, на гудение множества исполинских жерновов. Никакой резкий стук или крик не вырывался отдельно, всё утопало в общем шуме, гуле, грохоте, и всё составляло непрерывно и стройно текущую реку звуков, которая с такою силою охватила нас, овладела нами, что мы долго не могли выговорить ни одного слова. Над всей Москвой стояла беловатая мгла, сквозь которую светились миллионы огоньков. Бледное зарево отражалось в темном куполе неба и тускло сверкали на ней звезды. И в эту столичную тревогу, вечный шум, гром, движение и блеск — переносил я навсегда из спокойный тишины деревенского уеденения скромную судьбу мою и моего семейства» и т. д.

Фельдъегерь привез ПушкинаТ«прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов, и последний, оставив Пушкина при дежурстве, тотчас же известил о его прибытии Начальника Главного Штаба, барона Дибича. Распоряжение последнего, сделанное на самой записке дежурного генерала и показанное Пушкину, гласило следующее: «Нужное, 8-го сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Чудов дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь император, которому Пушкин и был тотчас же представлен, в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и кажется даже не совсем здоровый» (Анненков, «Пушкин», стр. 321). Прямого рассказа самого Пушкина о его приеме и о разговоре с царем не существует; княгиня В. Ф. Вяземская, с которою поэт повидался тотчас по приезде в Москву, из рассказа его о свидании с царем впоследствии вспоминала только заключительные слова беседы: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин!» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. II, стр. 307). Об освобождении Пушкина кратко извещал А. И. Тургенева, из Москвы, князь П. А. Вяземский: «Пушкин здесь и на свободе... Государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею... Государь обещался сам быть его цензороВ» («Архив братьев Тургеневых», вып. VI, Пгр. 1921, стр. 42). Аркадий О. Россет рассказывал по последнему поводу, что Николай, спросив Пушкина, что он теперь пишет и получив ответ: «Почти ничего, ваше величество, — цензура очень строга», — спросил: «Зачем же ты пишешь такое, что не пропускает цензура?» — Цензора не пропускают и самых невинных вещей: они действуют крайне нерассудительно. — «Ну, так я сам буду твоим цензором, сказал государь: присылай мне все, что напишешь» (Я. К. Грот, «Пушкин», изд. 1899, стр. 288). Сам поэт в письме своем к Осиповой говорил лишь, что государь принял его «самым любезным образом». Эта любезность, по словам Н. О. Лернера, объясняется желанием Николая Павловича, — который не мог «сразить Пушкина одним ударом, как были сражены Пестель Рылеев, Каховский» — поймать поэта на ласку: и «он съумел взять Пушкина в руки легко и мягко; железная рука Николая Павловича подчас облекалась в бархатную перчатку. «Умный покорил мудрого». Младенчески-божественная мудрость гениального певца, человека вдохновения, уступила осторожной тонкости. Пушкин, который сам думал о компромиссе с правительством, об «условиях», вышел от государя безусловно преданный ему, покоренный его личностью» (Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 337). В свою очередь Николай I вынес из свидания с поэтом положительное впечатление: «Знаешь ли, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России? — сказал он Д. Н. Блудову, и на недоумение последнего пояснил, что имеет в виду Пушкина («Русск. Арх.» 1865 г., ст. 96 и 389). Позднее, в 1848 году, он, при бароне М. А. Корфе, графе А. Ф. Орлове и Ф. П. Вронченке, вспоминая об этом свидании, рассказывал: «Я впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву, совсем больного и покрытого ранами —известной болезни [!?]. «Что́ сделали бы вы, если бы 14-го декабря были в Петербурге?» спросил я его, между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14-го декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку с обещанием сделаться другим» («Из записок гр. М. А. Корфа» — «Русск. Стар.» 1900 г., № 3, стр. 574; ср. еще 1899 г., т. XCIX, стр. 310). П. В. Нащокин рассказывал П. И. Бартеневу, что, «когда Пушкина привезли из Псковской деревни в Москву, прямо в кабинет государя, было очень холодно. В кабинете топился камин. Пушкин обратился спиною к камину и говорил с государем, отогревая себе ноги; но вышел оттуда со слезами на глазах» («Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 32, 34, 90). А. Г. Хомутова, свидетельница очень достоверная, в «Воспоминаниях» своих так передает собственный рассказ поэта о свидании с царем (Перевод):м«Фельдъегерь выхватил меня из моего насильственного уединения и на почтовых привез в Москву, прямо в Кремль, и, всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, который сказал мне: «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением? — Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14-м декабря, еслиб был в Петербурге? Непременно, государь, — все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло мена, за что я благодарю Бога! — Довольно ты подурачился, — возразил император: надеюсь, теперь будешь рассудителен и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне всё, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором» («Русск. Арх.» 1867, ст. 1066). Н. М. Смирнов (должно быть, со слов самого поэта) рассказывает: «По приезде в Москву Пушкин введен прямо в кабинет государя; дверь замкнулась и когда снова отворилась, — Пушкин вышел со слезами на глазах, бодрым, веселым, счастливым. Государь его принял, как отец сына, всё ему простил, всё забыл, обещал покровительство свое и быть единственным цензором всех его сочинений» (рассказ записан в 1842 г. — «Русск. Арх.» 1882 г., кн. I, стр. 231). — М. М. Попов передает одну подробность свидания: «Ободренный снисходительностию государя, он [Пушкин] делался более и более свободен в разговоре; наконец, дошло до того, что он, незаметно для себя самого, приперся к столу, который был позади его, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: «С поэтом нельзя быть милостивым!» («Русск. Стар.» 1874 г., т. X, стр. 691; ср. возражение Н. П. Барсукова — «Русск. Арх.» 1874 г., кн. II, ст. 1090).¹² Ф. Ф. Вигель, дядя А. И. Алексеева, привлеченного по делу об отрывке из элегиио«Андрей Шенье», — рассказывает, что во время свидания с Пушкиным царь спросил его, кем сочинены злополучные стихи, и что «поэт, не обинуясь, сознался, что им, но они были писаны за пять лет до преступления, которое будто бы они выхваляют, и даже напечатаны под названием «Андрей Шенье». В них Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных безумцев, которые погубили гениального человека. Небольшую только часть его стихотворения, — впрочем, одинакового содержания, — неизвестно почему, цензура не пропустила, и этот непропущенный лоскуток, который хорошенько не поняли малограмотные люди, послужил обвинительным актом против них [Леопольдова, Молчанова, Алексеева и Пушкина]. Среди бесчисленных забот, государь, вероятно, не пожелал прочитать стихи; иначе государь убедился бы, что в них не было ничего общего с предметом, на который, будто бы, они были написаны. Пушкин умел это объяснить, и его умная, откровенная, почтительно-смелая речь полюбилась государю» (Воспоминания, ч. VII, стр. 111 — 112). Анненков также говорит, что «искренность и простота ответа, разоблачавшие прямой характер поэта, были причиной высокой доверенности к честному слову Пушкина, какую возымел государь. Он потребовал у него взамен свободы и забвения всего прошлого — только честного слова, что сдержит обязательства, высказанные в подписке. Затем государь выразил намерение занять Пушкина серьезными трудами, достойными его великого таланта... Пушкин был в восторге от необычайно милостивого приема...» «Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 325). «В самое то время, когда царская фамилия и весь двор... съезжались на бал к Французскому чрезвычайному послу, маршалу Мармону, герцогу Рагузскому, в великолепный дом князя Куракина на Старой БасманноВ», — пишет М. Н. Лонгинов: «наш поэт направлялся в дом жившего по соседству (близ Новой Басманной) дяди своего Василия Львовича Пушкина, оставивши пока свой багаж в гостинице дома Часовникова... на Тверской. Один из самых близких приятелей Пушкина [это был С. А. Соболевский], узнавши на бале у герцога Рагузского от тетки его, Е. Л. Солнцевой, о неожиданном его приезде, отправился к нему для скорейшего свидания в полной бальной форме, в мундире и башмаках. На другой день все узнали о приезде Пушкина, и Москва с радостию приветствовала славного гостя» («Современник» 1857 г., № 5, отд. V, стр. 73, в статье М. Н. Лонгинова; ср. Соч. Лонгинова, т. I, М. 1915, стр. 165); затем Пушкин переселился на житье к С. А. Соболевскому на Молчановку, у Собачьей площадки, в доме Ренкевичевой. П. И. Бартенев дополняет этот рассказ: Пушкин, подтверждает он, приехал в Москву в день большого бала у маршала

Мармона, Французского посла, помещавшегося также на Старой Басманной, в доме князя Куракина. «Весть о возвращении Пушкина, об этом высоком и знаменательном на ту пору деле царской милости, облетела многочисленных гостей герцога Мармона и с бала радостно разнеслась по Москве. Один из давних приятелей поэта [С. А. Соболевский] тотчас из дому князя Куракина отправился в дом Василия Львовича и застал Пушкина за ужином. Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему на завтрашнее утро съездить к известному «американцу» графу Ф. И. Толстому [см. выше, т. I] с вызовом на поединок. К счастию, дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противников помирили» («Русск. Арх.» 1865 г., изд. 2, ст. 1240; «Русск. Стар.» 1907 г., т. CXXXI, июль, стр. 104). Как радостно был встречен приезд поэта, видно, между прочим, и из сообщения тайною полицейского агента фон-Фока — некоего Локателли, который доносил своему шефу (Перевод): «Уверяют, что император соизволил простить знаменитому Пушкину его вины, в которых этот молодой человек оказался в царствование его благодетеля, покойного императора Александра. Говорят, что его величество велел ему прибыть в Москву и дал ему отдельную аудиенцию длившуюся более 2 часов и имевшую целью дать ему советы и отеческие указания. — Все искренно радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для Русской литературы. Известно, что сердце у Пушкина доброе, — и для него необходимо лишь руководительство. Итак Россия должна будет прославиться и ожидать для себя самых прекрасных произведений его гения» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3, Лгр. 1925, стр. 56 — 57). — В тот самый день, как Пушкин уведомлял о себе П. А. Осипову, барон А. А. Дельвиг писал своему другу: «Поздравляем тебя, милый Пушкин, с переменой судьбы твоей. У нас даже люди прыгают от радости. Я с братом Львом развез прекрасную новость по всему Петербургу. Плетнев, Козлов, Гнедич, Слёнин, Керн, Анна Николаевна — все прыгают и поздравляют тебя. Как счастлива семья твоя, ты не можешь представить. Особливо мать, — она на верху блаженства. Я знаю твою благородную душу, ты не возмутишь их счастия упорным молчанием. Ты напишешь им. Они доказали тебе любовь свою. Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою? Что касается до Осиповой, она меня испугала отчаянным письмом. Обними Баратынского и Вяземского и подумайте, братцы об моих «Цветах». Не осрамите моих седин перед Федоровым. За канцелярские услуги А. И. Тургенев наградил его статьями Карамзина и Батюшкова! Каково это! Уродливый боец выступит в состязание с заслуженным атлетом и победит его. Ради Бога, собирая фимиам себе, вербуй хорошенькие пьески мне, а более всего своего, Вяземского и Евгения. Тебе и Дмитриев не откажет хотя бы страничку из его журнала. Надеюсь на тебя, как на каменную стену. Да пиши ко мне подробнее обо всем, поласковее к отцу, матери, роду-племени. Пиши скорей к нам; уведомь, куда посылать к тебе деньги и письма и сколько ты останешься в Москве. Прощай, радость моя. Оканчиваю письмо это, чтобы приняться утешать и обрадовать Прасковью Александровну. Жена моя тебе кланяется очень. Между тем позволь мне завладеть стихами к Анне Петровне. Еще прощай! Guten Tag! Твой Дельвиг» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 371 — 372). Вот какими словами он же утешал соседку поэта П. А. Осипову: «...Плачу добром за испуг. Александр был представлен, говорил более часу и осыпан милостивым вниманием. Вот что мне пишут видевшие его в Москве. Сергей Львович и Надежда Осиповна здесь и счастливы, как нельзя больше. Поздравляю вас с общей радостью нашей и целую ваши ручки...» («С.-Петерб. Ведом.» 1866 г., № 163 и «Русск. Арх.» 1894 г., кн. III, стр. 143). 29 сентября князь Вяземский сообщал А. И. Тургеневу и Жуковскому за границу: «Пушкин здесь и на свободе. В следствии ли письма его к государю, или доноса на него, или в следствии того и другого государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею» («Архив Тургеневых», т. VI, под ред. Н. К. Кульмана, Пгр. 1921, стр. 42). Длинный ряд показаний современников, очевидцев приезда Пушкина в Москву, свидетельствует о том, что радость по поводу «прошения» поэта была, действительно, общею, и что, по словам С. П. Шевырева, «прием от Москвы Пушкина — одна из замечательнейших страниц его биографии» (Л. Майков, «Пушкин», стр. 329, 333; ср. стр. 361). «Надобно было видеть участие и внимание всех при появлении его в обществе! Когда в первый раз Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего любимца — поэта» («Живоп. Обозр.» 1837 г., т. III, л. 10, стр. 79; «Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 250). По словам графа Д. Н. Толстого, «прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляли самую крупную новость эпохи», когда внимание было поглощено и без того чрезвычайным событиями — коронацией и празднествами, ее сопровождавшими («Русск. Арх.» 1885 г., кн. II, стр. 29). М. П. Розберг, познакомившийся с Пушкиным в эту пору у Веневитинова, также вспоминал впоследствии о гулянье под Новинским, где он видел, «как толпы народа ходили за славным певцом Эльборуса и Бахчисарая, при восклицаниях с разных сторон»: укажите, укажите нам его!» (Н. О. Лернер, «Одесса в 1830 году» — «Одесские Новости» 1913 г., 26 февр., № 8958). Графиня Е. П. Ростопчина так впоследствии описывала момент появления Пушкина на гулянье под Новинским:

Вдруг всё стеснилось, — и  с  волненьем,
Одним стремительным движеньем
Толпа рванулася вперед...
И  мне сказали:  «Он  идет!»
«Он,  наш  поэт, он,  наша слава,
Любимец общий!  Величавый
В своей особе небольшой,
Но смелый, ловкий  и  живой,
Прошел он  быстро предо  мной...
.................
И долго, долго в грезах  сна
Арабский  профиль рисовался,
Взор  вдохновенный  загорался»...

м«Две встречи» — Соч., изд. 1890, ч. I, стр. 50 — 51). «Дамский Журнал» (1826 г., ч. XXIV, стр. 256 — 257) свидетельствовал также, что «в бытность поэта в Москве все или почти все Московские дамы познакомились с автором Онегина лично: тем еще милее будут для них новые произведения роскошной его Музы». Жандармский полковник И. П. Бибиков доносил в то же время Бенкендорфу: «Je surveille l’auteur P[ouchkin] autant que possible. Les maisons qu’il fréquente le plus souvent sont celles de la P. Zeneide V[olkonsky], du prince Viasemsky, le poëte, de l’ex-ministre Dmitreff et du procureur Gihareff. Les conversations y roulent, la plupart du tems, sur la litterature. Il vient de composer la tragédie de Boris Godounoff, qu’on a promis de me lire et où, a ce que l’on prétend, il n’y a rien de libéral. Il est vrai que les femmes encensent et gâtent le jeune homme; par exemple sur le dèsir qu’il manifesta, dans une société de prendre du service, plusieurs s’écrièrent à la fois: «Pourquoi servir! Enrichissez notre littérature de vos sublimes productions et d’ailleurs ne servez-vous pas déjà les neufs soeurs? Exista-t-il jamais un plus beau service?» Une autre dit: «Uous servez déjà dans le génie et ainsi de suite» — Je ne vous en ai pas parlé jusqu’à présent, car les propos sans conséquence ne feraient qu’absorber un tems précieux» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3. Лгр. 1925, стр. 61), Других показаний не приводим; см. их в книге В. В. Вересаева: «Пушкин в жизни», вып. II, М. 1926, стр. 53 — 56).

— Праздник для народа на Девичьем Поле был назначен сперва на 13-е сентября, но по причине дождливой погоды был отложен на 16-е или 17-е число («Сев. Пчела» 1826 г., № 114); состоялся же он не 15-го, как писал Пушкин, а 16-го и был организован сенатором князем Цициановым. Николай I и обе императрицы прибыли на место празднества в 12 часов «и были встречены радостными восклицаниями народа, покрывавшего всё пространство обширного Девичьего поля» (там же, № 116). Погодин в дневнике своем так описал впечатление, произведенное на него праздником, на котором в числе зрителей был и Пушкин: «Завтрак народу... Приехал царь. Бросились. Славное движение! Пошел в народ с Соболевским и Мельгуновым. Сцены на Горах. — С татар шапки и проч... Скифы бросились обдирать холст, ломать галлереи. Каковы! Куда попрыгали и комедианты — веревки из под них понадобились. Как били чернь. Не доставайся никому. Народ ломит дурВ́м. Мы дожидались, что будут бросать билеты, крепостному [крестьянину] — воля, а государеву [крестьянину] — деньги и в 5 часов на поле было пусто. Обедал у Трубецких за задним [?] столом. Там Пушкин, который относился несколько ко мне. «Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения». — Я ответил, что этому причина белое и красное вино, — если бы Русское, то...» (М. А. Цявловский, Пушкин по документам Погодинского архива — «Пушк. и его соврем.», вып. XIX — XX, стр. 76 —77). Подробное описание «столов и увеселений для народа, с подписью: М. В., помещено было в № 117 «Северной Пчелы», от 30 сентября, стр. 1 — 2; довольно живо описал дикие сцены этого «праздника» и J. Ancelot в своей книге «Six mois en Russie», Paris. 1827, p. 404 — 408.

— Графиня Орлова — камер-фрейлина графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская (род. 1785, ум. 1848), в день коронации пожалованная знаками ордена св. Екатерины 2 степени; обладая несметными богатствами и отличаясь крайнею религиозностью, она покровительствовала монастырям и лицам духовного звания, — особенно же знаменитому изуверу, Юрьевскому (Новгородской епархии) архимандриту Фотию; ее отношения к последнему дали повод для написания двух эпиграмм (1818 — 1819 гг.), приписываемых, с большою долею вероятия, Пушкину: «Благочестивая жена»... и «Внимай, что я тебе вещаю...» (см. зам. Н. О. Лернера — «Голос Минувшего» 1913 г., № 4, стр. 82 — 83, и статью В. Драганова: «Приписываемые Пушкину эпиграммы на архимандрита Фотия и графиню Орлову», с примечанием редакции, — в «Пушкинском Сборнике памяти проф. С. А. Венгерова». Пушкинист IV. Пгр. 1924, стр. 270 — 281). Бал, о котором упоминает Пушкин, состоялся у графини Орловой вечером 17 сентября; на нем были государь с государыней и, по словам J. Ancelot, 1200 человек приглашенных («Six mois en Russie», Paris. 1827, p. 402 — 404). Описание этого бала, освещенного 7000 свеч, сделанное некиим П. С. [Свиньиным?], см. в № 118 «Северной Пчелы», от 2 октября 1826 г., стр. 2 — 3. — А. Я. Булгаков сообщает слух, ходивший по Москве, будто бы Фотий «велел графине Орловой продать всё, что́ осталось после бала ее, а деньги отдать в монастыри и церкви, чтобы выкупить грех свой» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 401).

— Еще манифестом Екатерины II о поединках (1787 г.) участники в них признавались соучастниками в умышленном причинении смерти или телесных повреждений. Император Николай так же строго смотрел на дуэли: он однажды выразился: «Я ненавижу дуэли; это — варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского». Убийцу Пушкина Дантеса-Геккерена и секунданта К. К. Данзаса в 1837 г. судили по статьям Воинского Артикула и Манифеста о поединках (см. книгу: «Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном», С.-Пб. 1900 г., стр. 104 — 105, 139 — 140 и др.).

— Новый Цензурный Устав, выработанный Шишковым и князем П. А. Ширинским-Шахматовым и получивший от С. Н. Глинки прозвание «чугунного» («Записки», С.-Пб. 1895, стр. 349), был утвержден Николаем I еще 10 июня 1826 года, распубликован же был в начале сентября. 1 августа Председателем вновь учрежденного нового Главного Цензурного Комитета назначен был инженер-генерал-лейтенант Л. Л. Карбоньер, а 4 августа назначены цензорами Комитета: известный изувер

А. И. Красовский, В. Г. Анастасевич, И. Я. Ветринский, П. И. Гаевский, К. С. Сербинович и К. К. фон-Поль. 2 октября Главный Цензурный Комитет был торжественно открыт Шишковым и начал свою деятельность («Сев. Пчела» 1826 г., № 121, стр. 1). Новый Устав своею суровостию заранее пугал литераторов, не суля им ничего, кроме новых терний. Так, напр., 20 августа 1826 года П. А. Катенин писал: «Цензурный новый Устав вышел, я его читал, — он превзошел мое ожидание. Местами я не мог понять... Запрещение всех книг, где дело о логике, и философии, очень ясно и бьет прямо в цель просвещения. Ничто не определено постоянно, каждый год цензуре будут даваться новые наставления по обстоятельствам, и суда на притеснение или (что еще чаще встречается) на невежество, глупость и трусость цензоров никакого нет» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», под ред. А. А. Чебышева, С.-Пб. 1911, стр. 91); в том же смысле и молодой поэт Языков писал своему брату Петру из Дерпта 23 сентября 1826 г.: «Вот новость: Пушкина привезли на казенный счет в Москву, и он освобожден. Это хорошо, но вот что худо — и чрезвычайно: вышел и начинает приводиться в действие новый Устав о цензуре —совершенная инквизиция; а этого никак нельзя было ожидать после манифестов, в которых ясно выказывалось желание добра во всех смыслах. Кроме того, что сей Устав мог бы подписать и монарх Высокой Порты, в нем еще обнаруживаются и глупость, и невежество — необходимые спутники угнетения в нашем веке, когда всё стараются прикрывать личиною благорасположения к просвещению и общему благу. Странно и досадно и — несносно!» («Языковский Архив», вып. I, стр. 263). Про новый Устав писал Языков и в недошедшем до нас письме к Пушкину, который отвечал ему: «О цензурном уставе речь впереди» (см. ниже, письмо № 218). — «Что за новый Устав цензурный!» восклицал князь Вяземский 29 сентября в письме к Тургеневу и Жуковскому: «Каждый должен судить по своей части! Пока не увижу, что Правительство не боится просвещения, а призывает его себе в помощники, надежды на Русское благосостояние во мне не будет. Частные меры в управлении не достаточны. В Уставе сказано, что История не должна заключать в себе умствований историка, а быть голым рассказом событий. Рассказывают, что государь, читая Устав в рукописи, сделал под этою статьею вопрос: «в силу этого должно ли было бы пропустить Историю Карамзина? Отвечайте просто: да, или нет?» Они отвечали: нет! Государь приписал тут: вздор; но, между тем, вздор этот остался, и быть по сему... Автор не избегает ответственности ни одобрением Цензуры, ни давностию, потому что Цензор рассматривает книгу поверхностно, а Автор имел время обдумать свой предмет и проч. и проч. А что сказать о нелепости Редакции? В первом пункте сказано, что Цензура имеет целию если не давать хорошего направления Словесности и умам, то, по крайней мере, преграждать порочное; а во втором: из сего следует, что все книги, журналы, картины и музыкальные ноты должны быть цензурованы. Ты должен бы, Жуковский! выписать Устав от Перовского, который, сказывают, участвовал в нем, с братом Алексеем, под названием Шишкова. А еще лучше: решись написать на него замечания и поднеси их царю. Это обязанность твоя! По смерти Карамзина ты призван быть представителем и предстателем Русской Грамоты у трона безграмотного. Не шучу. Равнодушие твое в таких случаях было бы малодушием» («Архив Тургеневых», под ред. Н. К. Кульмана, т. VI, Пгр. 1921, стр. 40 — 41). Сам Управляющий III Отделением М. Я. фон-Фок, в письмах своих к А. Х. Бенкендорфу от 14 и 15 сентября, указывал, что «литераторы в отчаянии, писатели и журналисты носятся со своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают», «говорят, что новый Цензурный Устав закрывает им рот»... («Русск. Стар.» 1881 г., т. XXXII, стр. 537 и 538). Этот Цензурный Устав 1826 года просуществовал всего два года.

— M-elles Annettes — Анна Николаевна Вульф и Анна Ивановна Вульф, две кузины; из них первая, влюбленная в Пушкина (см. выше, в объяснениях к письму № 199, стр. 145 — 146), узнав об увозе его из Михайловского и напуганная этим известием, писала поэту 11 сентября, из Петербурга, через князя П. А. Вяземского, взволнованное письмо, закидывая его вопросами; не получив еще ответа, но узнав о его освобождении она вторично писала ему, также из Петербурга, 16 сентября, поздравляя Пушкина со свободой и упрекая его за то, что он перестал ей писать (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 369 — 370 и 372 — 373).

Сноски

⁹ Напечатана у Анненкова, «Пушкин», стр. 321, примеч., и у В. Я. Брюсова: «Письма Пушкина и к Пушкину», стр. 32 — 33.

¹⁰ Собеседница ошибочно указала на 1-е или 2-е сентября.

¹¹ Анненков (Пушкин, стр. 323) и Н. О. Лернер м«После ссылки в Москве» — Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 337) напрасно полагают, что во Пскове Пушкин получил еще любезное письмо Дибича: он в записке к Осиповой имеет в виду присланную ему Адеркасом копию с отношения Дибича к Адеркасу (ср. В. Я. Брюсов, «Письма Пушкина и к Пушкину», стр. 33).

¹² Об эпизоде с будто бы оброненным Пушкиным на лестнице дворца лоскутом бумаги со стихамиЇ«Восстань, восстань, пророк России» см. заметку Н. О. Лернера — «Пушк. и его соврем.», вып. XIII, стр. 18 — 29, а также заметку М. А. Цявловского в книге: «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», М. 1925, стр. 91 — 94.