Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 8.

214. В. А. Муханову (стр. 16). Впервые напечатано в Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 375; подлинник был в Музее П. И. Щукина в Москве. В Акад. изд. и в изд. Венгерова записка эта неправильно отнесена к Александру АлексеевичГ Муханову, который осенью 1826 г., во время приезда Пушкина в Москву, был не в Москве, а в Тульчине, в штабе 2-й армии графа Витгенштейна, и которому Е. А. Боратынский 29 октября 1826 г. писал из Москвы, сообщая разные новости из своей жизни: «Двор уехал, Москва глупа и тошна; но мне мало до этого дела, потому что я счастлив до́ма. Принялся опять за стихи... Пушкин здесь, читал мне Годунова: чудесное произведение, которое составит эпоху в нашей словесностВ» («Русск. Арх.» 1895 г., кн. III, стр. 125; о пребывании А. А. Муханова в Тульчине см. в «Щукинск. Сборн.», вып. III, М. 1904, стр. 182 — 184, вып. IV, М. 1905, стр. 109 — 124, и вып. V, М. 1906, стр. 284).

Перевод: «Здравствуйте, приходите ко мне завтра вечером в 8 часов; мы будем читать Годунова».

— Владимир Алексеевич Муханов (род. 17 июня 1805, ум. 26 ноября 1876) —младший из трех, чрезвычайно дружных между собою братьев Мухановых, больших почитателей Пушкина. В то время как старший, АлександБ Алексеевич (см. о нем в т. I, стр. 465 и 515 — 516) служил в Тульчине, адъютантом графа П. Х. Витгенштейна, а второй, Николай Алексеевич (род. 1802, ум. 1871) — в Петербурге, адъютантом же при Петербургском генерал-губернаторе П. В. Голенищеве-Кутузове, — младший, Владимир Алексеевич, проживал в Москве, имея звание камер-юнкера и числясь в «архивных юношах», т.-е. состоя переводчиком при Московском Архиве Министерства Иностранных Дел («Месяцеслов» на 1827 г., ч. I, стр. 19). Он был дружен с литературными друзьями своего брата Александра (см. выше, в т. I, в объяснениях к письму № 180, стр. 515 — 516) и вращался в тех же светских кругах, что и Пушкин, с которым, конечно, постоянно встречался у общих знакомых, — между прочим, у Веневитинова, Вяземского, Боратынского и др. По поводу его смерти П. И. Бартенев писал в 1876 г.: «В. А. Муханов не занимал видного места в государственной службе, не служил и по выборам, не участвовал в каких-либо обществах, и голос его не раздавался в многочисленных собраниях. Причиною тому была врожденная ему скромность. И тем не менее, жизнь его прошла плодотворно. Высокообразованный и самостоятельный в суждениях без заносчивости, благотворительный без шума и оказательства, свой в высших кругах общественной сферы и в то же время доступный всякому и умевший вести живую беседу с последним простолюдином, В. А. был явлением поистине дорогим. Он развивал вокруг себя нравственную тишину и ясность. В нем особенно развито было чувство братства. Всем памятна тесная, напоминавшая собой примеры классической древности дружба, которая соединяла его с покойным его братом Николаем Алексеевичем. Можно сказать, что по внутренней природе своей Муханов был брат по преимуществу» («Москов. Вед.» 1876 г., № 309). Те же черты отличали его и в молодости, что́ видно по переписке его с братьями («Щук. Сборн.», вып. IV, стр. 161, вып. V, стр. 270 — 366) и по дневникам 1836 — 1871, напечатанным с пропусками в «Русском Архиве» 1896, 1897 и 1900 гг.; в них есть и записи о Пушкине, опубликованные в «Русском Архиве» 1897 г., в Московском издании «Дневника» Пушкина (1923 г.) и в сборнике «Московский Пушкинист», в. I, М. 1927, стр. 47 — 67. О В. А. Муханове см. в книге А. А. Сиверса: «Материалы к родословию Мухановых», С.-Пб. 1910, стр. 104 — 106. О брате В. А. Муханова,—

А. А. Муханове и о критической заметке Пушкина на статью последнего о Mme de Staël см. выше, в т. I, в письмах № 153, 180 и 208 и в объяснениях, стр. 465, 515 — 516; записки Пушкина к А. А. Муханову см. ниже № 232 — 233.

— Пушкин неоднократно читал своегоо«Бориса Годунова» в Москве, во время пребывания своего в столице после освобождения. Первое чтение состоялось через день после приезда — 10 сентября, у Соболевского (а не у Веневитиновых, как говорят обыкновенно: «Пушк. и его соврем.» вып. XIX — XX, стр. 73; Соч. Пушкина, изд. Академии Наук, ред. П. О. Морозова, т. IV, стр. 126; «Русск. Арх.» 1865 г., изд. 2, ст. 1240 и «Пушк. и его соврем.», вып. XXXI — XXXII, стр. 40, — собственное показание Соболевского); на чтении присутствовали, кроме хозяина, П. Я. Чаадаев, граф Мих. Ю. Виельгорский, И. В. Киреевский и дальний родственник Пушкина (см. «Русск. Арх.» 1885 г., кн. I, стр. 117 — 118 и «Пушк. и его соврем.», вып. XI, стр. 120) — поэт Д. В. Веневитинов («Русск. Арх.» 1865 г., изд. 2, стр. 1240 — 1241), при чем на другой день он рассказывал Погодину: «Борис Годунов — чудо. — У него еще Самозванец, Моцарт и Салиери, Наталья Павловна [«Граф Нулин»], продолжение Фауста, 8 песен Онегина и отрывки йз 9-ой и проч.» («Пушк. и его соврем.», вып. XIX — XX, стр. 73 — 74); затем драма была читана, 29 сентября, у князя П. А. Вяземского, потом, повидимому, отдельно, поэту Боратынскому, который с восторгом писал о ней, как мы видели, А. А. Муханову («Русск. Арх.» 1895 г., кн. III, стр. 125), затем еще у Веневитиновых (12 октября), у которых назначенное на 25 сентября чтение не состоялось. В цитированном выше письме от 29 сентября 1826 г. Вяземский писал из Москвы А. И. Тургеневу и Жуковскому: «Пушкин читал мне своего Бориса Годунова. Зрелое и возвышенное произведение. Трагедия ли это, или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть, чтобы дать удовлетворительное определение; но дело в том, что историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершенстве; что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась, и что он в этом творении вознесся до высоты, которой он еще не достигал. Сегодня читает он ее у меня Блудову, Дмитриеву; забавно будет видеть классическую чопорность его под стрельбою романтической цепи. Пушкин скачет из года в год, из России в Польшу, из Польши в Россию, из стихов в прозу; монахи говорят по м... Маржерет говорит по-французски et lache de gros mots. Впрочем, тут Пушкин только что тешился, и этих потех и проказ всего навсего страничка: выключить ее легко. Следующие песн豫Онегина» также далеко ушли от первой. Государь обещал сам быть его Цензором» («Архив братьев Тургеневых», т. VI, под ред. Н. К. Кульмана, стр. 42; ср. Соч. Вяземского, т. X, стр. 266). Жандармский полковник И. П. Бибиков, донося Бенкендорфу 8 ноября об отъезде Пушкина из Москвы в Псковское имение, сообщал своему начальнику, успокаивая его: «Sa tragédie de Boris Godounoff, qu’un de mes amis a lu, est, dit-on, un chef d’oeuvre de Poésie. Elle est purement historique, composée dans le genre de celles de Schiller et écrite en vers blancs» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925, стр. 61 — 62). Известен восторженный и красочный рассказ Погодина о втором чтении у Веневитиновых (см. «Русск. Арх.» 1865 г., изд. 2, стр. 1249 — 1251; Н. П. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», кн. II, стр. 43 — 45; М. А. Веневитинов, О чтениях Пушкиным Бориса Годунова в 1826 г. в Москве — «Русск. Ведом.» 1899 г., № 143 и отд. отт., М. 1899; «Стар. и Новизна», кн. IV, стр. 97). А. Я. Булгаков писал своему брату из Москвы 5 октября, — после чтения «Бориса Годунова» у кн. П. А. Вяземского: «Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая. Он читал у Вяземского свою трагедию «Борис Годунов», которая объемлет всю его жизнь; он шагает по-шекспировски, не соблюдая никакого единства и позволяя себе всё. Не думаю, чтобы напечатали эту трагедию: он выставляет между актерами патриарха. Жаль, что писана белыми стихами. Хорошо, кабы бросил язвительные стихи, кои в двадцать лет лишатся и сего мнимого достоинства вовсе, и принялся бы за хорошие трагедии, оды и тому подобное» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 405).

215. В. А. Муханову (стр. 16). Впервые напечатано в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 6, с неправильным (ср. выше стр. 187) отнесением к А. А. Муханову; подлинник был в Музее П. И. Щукина в Москве.

— Хомяковы — Алексей Степанович (род. 1804, ум. 1860), поэт и впоследствии известный мыслитель, и старший и единственный его брат Федор Степанович (род. 1802, ум. 1829), камер-юнкер, переводчик в КоллегиЫ Иностранных Дел; первый, считавший Александра Муханова одним из лучших товарищей своей молодости («Русск. Арх.» 1895 г., кн. III, стр. 125) и близко знакомый с Владимиром и Николаем Мухановыми (Воспоминание Н. А. Муханова об А. С. Хомякове — см.«Русск. Арх.» 1887 г., кн. I, стр. 243 — 244; письма А. С. Хомкова к А. А. и Н. А. Мухановым — в VIII т. Сочинений Хомякова, М. 1900, стр. 19 — 24; к Н. А. Муханову обращено послание А. С. Хомякова «О мудрый друг»), в начале 1826 г. вернулся из путешествия по Франции, Швейцарии и Славянским землям; живя в Париже в 1825 году, он посылал свои небольшие стихотворения в «Московский Телеграф»; там же написал он трагедию «Ермак», которую Пушкин 13 октября 1826 г. слушал в чтении самого автора, в доме Веневитиновых. Погодин оставил любопытное воспоминание об этом вечере, много потерявшем оттого, что он был на другой день после чтения Пушкиным, у Веневитиновых же, «Бориса Годунова» (см. «Русск. Арх.» 1865, изд. 2-е, ст. 1251 — 1252). Ф. С. Хомяков, «даровитый, отлично образованный молодой человек, служил при нашем посольстве в Париже (1824), когда послом был граф Поццо-ди-Борго; потом он перешел [1828] на службу на Кавказ, в дипломатическую канцелярию своего родственника (по Грибоедовым, из рода которых была бабка Ф. и А. Хомяковых, мать их отца) графа Паскевича» (Сочинения А. С. Хомякова, т. VIII, М. 1900, стр. 9). Судя по тому, что Федор Хомяков в конце октября или в начале ноября 1826 г. («Русск. Арх.» 1885 г., кн. I, стр. 118 — 120) выехал из Москвы с Д. В. Веневитиновым к месту своей службы в Коллегии Иностранных Дел в Петербурге, следует предположить, что записка Пушкина к Муханову № 215 писана еще в 1826 году, в сентябре — октябре, как и записка Пушкина № 214 и относится также к Владимиру Муханову, а не к Александру.

216. В. В. Измайлову (стр. 16). Впервые напечатано в Акад. издании Переписки, т. I, стр. 376; подлинник (на бумаге с золотым обрезом, без вод. знаков) был у Товарища Председателя Окружного Суда, Влад. Серг. Абакумова (умМ 1897); печатается здесь по копии, снятой с подлинника Л. Н. Майковым; черновой набросок — в рукописи б. Румянцовского Музея № 2367, л. 36 об., откуда напечатан В. Е. Якушкиным, как черновое письмо к неизвестному лицу, в «Русск. Стар.» 1884 г., т. XLII, стр. 345 — 346, а затем включен в Акад. изд. Переписки (т. I, стр. 367) с предположительным отнесением к А. Н. Вульфу и с приурочением, по положению в тетради, к концу августа 1826 г. Писан рядом с наброском послания к Н. М. Языкову, датированного 28-м августа 1826 г., когда, очевидно, и был набросан, но затем, после того как пришло второе письмо от Измайлова, редакцию первоначального наброска пришлось несколько изменить

— Писано в ответ на письма Измайлова от 19 мая и 29 сентября 1826 г. из Москвы и из подмосковной деревни. В первом он писал:....м«Позвольте ветерану в словесности, но счастливому некогда журналисту, передававшему публике первые мастерские опыты ваши в поэзии, напомнить вам о себе несколькими строками и в то же время молить вас именем Аполлона осчастливить меня новым великим подарком. Я готовлюсь выдать к новому году Альманах; но без вашего содействия, без ваших стихов также не удаются альманахи, как растения без росы и солнца, — бросьте в него несколько цветков вашей музы, Милостивый Государь мой, чтобы дать моей книге свежесть и бессмертие, озарите меня вашею славою, а если возможно, зароните в душу ветхого поэта искру юной жизни пиитической, а я обещаю быть вам вечно благодарным и не допускать в альманахе соперников, не достойных стоять рядом с вами. Между тем буду иметь смелость скоро представить на суд ваш слабый мой перевод в стихах из Казимира Делавиня (его послание к Наполеону), как знак моей совершенной к вам доверенности: примите его на память и простите великодушно пятна и недостатки переводчика» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 350 — 351). — Во втором письме, от 29 сентября, В. В. Измайлов писал Пушкину: «Простите ли смелость мою? Едва сведал я о вашем приезде в Москву и повторяю мою нескромную просьбу и с жадным нетерпением приступаю к вам, занятым трудами славы, чтобы вы из сожаления отбросили хотя один из лучей ее на темный труд мой в литературе, об котором я писал к вам. В сем дерзком требовании ваших стихов в подарок мне и читателям моего Альманаха на новый год вините не меня, но ваши таланты. Слава, какую вы имеете, едва ли приобретается не на условии терпеть скуку от журналистов и нас их собратий, обступающих великого поэта, как неутомимые пчелы осаждают роскошнейшие цветы в природе. Как мне прискорбно, что я не могу, за слабостью здоровья моего, вас видеть и слышать, вам лично удивляться и следовать за вашим торжеством в столице. Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта.... Извините: я забываюсь. Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса: но Москвитяне — не Римляне и Кремль — не Капитолий» (там же, стр. 373 — 374).

— Владимир Васильевич Измайлов (род. 1773, ум. 1830), — свойственник Пушкина (сестра Измайлова, Анна Васильевна, умершая в 1827 году, была замужем за родным дядею поэта — Николаем Львовичем Пушкиным) А молодости служил в гвардии; выйдя затем в отставку премьер-майором, он, как поклонник педагогических идей Руссо, завел пансион, который, однако, просуществовал недолго. С молодых лет Измайлов посвятил себя литературной деятельности, став в ряды горячих поклонников и убежденных последователей и подражателей Карамзина и сентиментальной школы; он писал в журналах, выпустил отдельно свои сочинения и переводы, в 1804 г. издавал педагогический журнал «Патриот», в 1814 г. — «Вестник Европы», в котором появились самые первые юные произведения Пушкина: «К другу стихотворцу», «Венере от Лаисы при посвящении ей зеркала», «Опытность», и «Блаженство», а в 1815 г. — «Российский Музеум или Журнал Европейских Новостей» (4 части); здесь (в ч. I — IV) было напечатано 18 пьес Пушкина, в том числе его стихотворениет«Воспоминания в Царском Селе» — впервые с полною подписью его имени и фамилии и с примечанием Измайлова: «За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает». Об этом и вспоминает Измайлов, называя себя «счастливым журналистом, передававшим публике первые мастерские опыты в поэзии» Пушкина, а последний поэтому и именует Измайлова «первым покровителем своей Музы», на которую указал Измайлову, без сомнения, дядя поэта, Василий Львович Пушкин. Последние годы жизни Измайлов был цензором в Московском Цензурном Комитете. Воейков в своем «Парнасском Адрес-Календаре» дал ему такое определение: «Действительный явный галломан, чувствительный писатель I-го класса, помещен на вакансию Ж. Ж. Руссо, при рескрипте, в котором сказано: «На безрыбье и рак рыба!» Пользуется привилегиею выпускать в Благовещенье из клеток чижиков и заведывает Департаментом истерик.» — Карамзин, которого никак нельзя упрекнуть в злословии, говорил, тем не менее, про своего мало даровитого поклонника и последователя, «что он и письменно так же шепеляет, как устно» («Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, «Старая записная книжка» князя П. А. Вяземского», ст. 2154). — Пушкин упомянул Измайлова в статье своей (1829 г.) «Отрывок из литературных летописей», в которой отметил благородное выступление Измайлова (тогда цензора) с особым мнением в пользу права свободной литературной критики и против «порабощения свободы мыслей»: «В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана», писал он по этому поводу: «снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого» (подробности см. у Н. Барсукова, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 265 — 275 и Соч. Пушкина, ред. П. О. Морозова, изд. Просвещения, т. VI, стр. 580 — 583). О В. В. Измайлове и его литературной позиции в конце 1820-х годов см. статью Ю. Г. Оксмана в журн. «Современник», М. 1925, кн. I, стр. 298 — 307. Письма (2) Карамзина к Измайлову см. в «Русск. Арх.» 1869 г., ст. 599 — 600.

— Василий Львович — Пушкин, поэт, свойственник и приятель Измайлова, давший ему для его альманахаЦ«Литературный Музеум» несколько своих стихотворений («Эпиграмма», «Счастливый младенец», «Отрывок. Подражание Байрону» и еще «Эпиграмму»), а также статейку «Замечания о людях и обществе».

— Альманах, для которого Измайлов просил у Пушкина пьес, ——«Литературный Музеум на 1827 год» (М. 1827 г., издание Александра Ширяева; дозволен цензурой 28 декабря 1826 г.). Пушкин сдержал свое обещание: в «Литературном Музеуме» были помещены его стихотворения: «Соловей» («В безмолвии садов, весной, во мгле ночей»..., стр. 311) и «Испанская песня» («Ночной зефир струит эфир» ..., стр. 320) с нотами к ней А. Н. Верстовского на отдельном гравированном листе в конце книжки. — Измайлов в статье своейм«Краткое обозрение 1826 года», помещенной в этом альманахе, восторженно говорит о стихотворениях Пушкина (стр. 25 — 28 и 31): «Другой поэт, с каждым новым гимном похищающий новые лавры, от успеха летящий к успехам и в младых летах готовый, кажется, захватить один высоты Парнасса, — Пушкин возбудил новое удивление своими Стихотворениями, напечатанными в одной книге. В них всё дышит свободою гения; всё блестит красотою пиитического выражения. В Элегиях слышится тайный стон души, утомленной бурями жизни и борением с человеческими страстями..... Из смешанных стихотворений одно к Морю, а другое к Овидию кажутся нам превосходнейшими. Какими живыми, пламенными красками изображает Пушкин и море, и соперника своего Байрона, и соперника всех веков Наполеона! С какою величавостию, силою и красотою говориг с Овидием об участи жизни, о тягости славы! и сколько Русский певец побеждает Римского мужеством и силою духа!» и т. д. «Вторая часть Евгения Онегина, романа в стихах Ал. Пушкина, заключает блистательным образом ряд изящных стихотворений сего годА». — Рецензию на «Литературный Музеум» см. в «Московском Вестнике» 1827 г., № 11, ст. 274 — 292 (М. П. Погодина).

— Уехал Пушкин из Москвы лишь через три недели после письма к Измайлову, который жил в своей деревне — сельце Прокшине, Подольского уезда, в 20 верстах от Москвы.

— Стихотворений Языкова, о которых упоминает Пушкин в первоначальном наброске своего письма к Измайлову, вЧ«Литературном Музеуме на 1827 год» запечатано не было. «Каков Альманах Измайлова?» спрашивал Языков брата из Дерпта 14 февраля 1827 г., а 19 августа писал ему же: «Я получил письмо от Вл. Измайлова и альманах, им изданный; в последнем всего любопытнее и лучше из прозы — письмо Карамзина... В. Измайлову пошлю стихов при первом случае» («Языковский Архив», вып. I, стр. 309, 307).

217. В. П. Зубкову (стр. 17). Впервые напечатано, с цинкографическим снимком с подлинника, в книге В. Я. Брюсова: Письма Пушкина и к Пушкину. М. 1903, стр. 25 и снимок перед стр. 1-й; в Академическое издание Переписки ПушкинЮ не вошло, но включено М. А. Цявловским в его сборник: «Письма Пушкина и к Пушкину», М. 1925, стр. 15, как письмо к неизвестному и с предположительною неверною датой: [Конец августа? 1830 г.? Москва?]. Подлинник ныне (1927) в Пушкинском Доме Академии Наук; писан на продолговатом клочке писчей бумаги без водяных знаков, разорванном поперек и затем склеенном.

Перевод:м«Я надеялся видеть вас и еще поговорить с вами до моего отъезда; но злой рок преследует меня во всем том, чего мне хочется. Итак, прощайте, дорогой друг, я еду похоронить себя в деревне до первого января, — уезжаю со смертью в душе».

Опубликовывая эту записку, Брюсов не определил ни к кому она обращена, ни к какому, хотя бы приблизительно, времени она относится. П. А. Ефремов в своем издании (т. VII, 1903, N 281), не приписав ее нА к какому определенному лицу, отнес ее, однако, к 1830 году и приурочил к тому моменту, когда у Пушкина произошла размолвка с невестой (см. ниже, письма №№ 364 — 366); в Академическом издании Переписки Пушкина оно, как уже указано, совсем пропущено, а издание С. А. Венгерова (т. VI, стр. 607) вернулось к мнению Брюсова. Между тем, несомненно, что записка Пушкина касается эпизода неудачного сватовства поэта на Софье Федоровне Пушкиной, приходящегося на октябрь 1826 г. и окончившегося отказом девушки от сделанного ей предложения, после чего Пушкин с болью в сердце покинул Москву и поехал в Михайловское с намерением вернуться в столицу к 1-му января, что́ и осуществил уже к 20-му декабря. Косвенным подтверждением того, что записка Пушкина относится именно к этому моменту жизни Пушкина, служит еще то, что в письме к княгине В. Ф. Вяземской, писанном 3-го ноября 1826 г. в Торжке (см. № 218), по пути из Москвы, Пушкин употребил то же выражение: «je m’en vais m’enterrer au milieu de mes voisineй», т.-е. — «еду похоронить себя в обществе моих соседок». А если так, то всего вероятнее предположить, что записка Пушкина обращена к тому же самому приятелю его Василию Петровичу Зубкову, которому 1-го декабря Пушкин написал из Пскова длинное письмо, прося его сосватать за него С. Ф. Пушкину; об этом эпизоде см. ниже, письмо № 226 и комментарий к нему (стр. 214).

218. Княгине В. Ф. Вяземской (стр. 17). Впервые напечатано, по нашему сообщению, в Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 379 — 380; подлинник (на бумаге вод. зн.: Бб. Усачевы. 1826), запечатанный талисманом, был в Остафевском архиве, у графа С. Д. Шереметева; ныне — в Центрархиве.

Перевод: «Спешу, княгиня, послать Вам поясы. Вы видите, что мне преставляется прекрасный случай написать Вам мадригал по поводу пояса Венеры, — но мадригал и чувство стали одинаково смешны. Что сказать вам о моем путешествии? Оно продолжается при самых счастливых предзнаменованиях, за исключением отвратительной дороги и невыносимых ямщиков. Толчки, удары локтями и проч., очень беспокоят двух моих спутников, я прошу у них извинения за вольность обращения, — но когда путешествуешь совместно, необходимо кое-что прощать друг другу. С. П.13 —мой добрый ангел, но другая — мой демон; это весьма некстати смущает меня в моих поэтических и любовных размышлениях. Прощайте, княгиня, — еду похоронить себя в обществе моих соседок. Молите бога за упокой моей души. Если вы удостоите прислать мне в Опочку небольшое письмо страницы в 4, — это будет с Вашей стороны вполне милое кокетство. Вы, которая умеете написать записку лучше, чем моя покойная тетушка, — неужели Вы не проявите такой доброты? (NB. записка впредь синоним музыки). Итак, прощайте. Я у Ваших ног и трясу Вам руку на английский манер, так как Вы ни за что не желаете, чтобы я Вам ее целовал. — Торжок 3 ноября. — Достаточно ли обиняков? Ради Бога не давайте ключа А ним Вашему супругу. Категорически восстаю против этого».

Письмо писано на пути в Петербург из Москвы, откуда Пушкин выехал 1 или 2 ноября, получив на то разрешение Бенкендорфа в письме его от 30 сентября.

— «Получила ли княгиня поясы и письмо мое из Торжка?» — спрашивал Пушкин князя Вяземского в письме из Михайловского от 9 ноября (№ 221) и, в конце письма, острил по поводу поясов, говоря, что княгиня

«всю прелесть Московскую за пояс заткнет, как наденет его поясы». Сама княгиня благодарила за них Пушкина в письме от 19 ноября, упрекая его за то, что он «так легко променивает свои прелестные рифмы и тратит свое золото так зря», и говоря, что количество присланных поясов ее возмутило и что только качество их — они все очаровательны — может послужить ему извинением (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 384).

— Торжок — уездный город Тверской губернии, лежащий на пути между Петербургом и Москвой; славился своими изделиями из сафьяна, шитыми золотом и серебром; ср. «Путеш. Онегина», стр. IV.

— С. П. — София Федоровна Пушкина, предмет нового, пылкого увлечения поэта; о ней см. ниже, в письмах № 221, 226 и 227 и в объяснениях к ним.

— Сергей Пушкин — отец поэта, находившийся тогда в Петербурге. 17 октября 1826 г. в напыщенном письме на французском языке (перлюстрированном на почте и в копии дошедшем до нас в составе архива III Отделения) к брату своему В. Л. Пушкину он так изливал свои чувствования по поводу поведения сына-поэта (Перевод): «Нет, добрый друг, не думай, что Александр Сергеевич почувствует когда-нибудь свою неправоту передо мной. Если он мог в минуту своего благополучия и когда он не мог не знать, что я делал шаги к тому, чтобы получить для него милость, отрекаться от меня и клеветать на меня, то как возможно предполагать, что он когда-нибудь снова вернется ко мне. Не забудь, что в течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни мое молчание, ни то, что я предпринимал для облегчения его изгнания, не могли уменьшить. Он совершенно убежден в том, что просить прощения должен я у него, но он прибавляет, что если бы я решил это сделать, то он скорее выпрыгнул бы через окно, чем дал бы мне это прощение. Что касается меня, мой добрый друг, то мне нет необходимости прощать его, ибо я прошу у Бога только той милости, чтобы он укрепил меня в моем решении — не мстить за себя. Я еще ни на минуту не переставал воссылать мольбы о его счастии и, как повелевает теперешнее Евангелие, я люблю в нем моего врага и прощаю ему если не как отец, — так как он от меня отрекается, — то как христианин, но я не хочу, чтобы он знал об этом: он припишет это моей слабости или лицемерию, ибо те принципы забвения обид, которыми мы обязаны религии, ему совершенно чужды». Мужу своей сестры М. М. Сонцову, он писал в тот же день по тому же поводу (Перевод): «Мое положение ужасно и горести, которых я для себя ожидаю, неисчислимы, но моя покорность Провидению и мое упование на бога остаются при мне. Я прошу его всякий день о том, чтобы он подкрепил меня в принятом мною решении — не мстить за себя и переносить всё. Мне очень бы хотелось надеяться, что Александр Сергеевич устанет, наконец, преследовать человека, который ничего не говорит и просит только о том, чтобы его забыли. Более всего в его поведении вызывает удивления то, что, как он меня ни оскорбляет и ни разрывает наши сердечные отношения, он предполагает вернуться в нашу деревню и, естественно, пользоваться всем тем, чем он пользовался раньше, когда он не имел возможности оттуда выезжать. Как примирить это с его манерей говорить о мне — ибо не может ведь он не знать, что это мне известно? — Александр Тургенев и Жуковский, чтобы утешить меня, говорили, что я должен стать выше того, что он про меня говорил, что это он делал из подражания Лорду Байрону, на которого он хочет походить. Байрон ненавидел свою жену и всюду скверно о ней говорил, а Александр Сергеевич выбрал меня своей жертвой. Но эти все рассуждения не утешительны для отца, — если я еще могу называть себя так. В конце концов повторяю еще раз: пусть он будет счастлив, но пусть оставит меня в покое» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925, стр. 57 — 60).

— «Другая» — вероятно Анна Николаевна Вульф, влюбленная в Пушкина, который, однако, ни мало не отвечал взаимностью, хотя и отзывался на ее кокетливые письма (см. выше, объяснения, стр. 145), коими она его засыпала, после своего отъезда из Тригорского, — из Малинников и Петербурга.

Отвечая, 19 ноября, на письмо Пушкина, княгиня Вяземская писала ему: «Добрый ангел и демон дерутся ли еще около вас? Я полагаю, что вы уже давно их отогнали. Кстати, вы так часто меняли предмет, что я уже не знаю, кто эта другая. Муж мой уверяет меня, что я надеюсь, что это — я. Да охранит нас обоих бог от этого, — начать с того, что я вовсе не желаю странствовать с вами, я слишком слаба для этого и слишком стара для того, чтобы носиться по проезжим дорогаЫ» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 380).

— Соседки Пушкина — П. А. Осипова и ее дочери.

— Покойная тетушка — Анна Львовна Пушкина, которую поэт в письме № 107 определил как «вертушку» см. еще в письмах № 106, 110, 142, 179.

— Князя П. А. Вяземского в Москве, в момент приезда туда Пушкина, не было: он возвратился туда лишь к концу коронационных празднествъ. Узнав о его приезде, Пушкин, по словам князя, «бросился к нему, но не застал дома, и когда ему сказали, что князь уехал в баню, Пушкин явился туда, — так что первое их свидание после многолетнего житья в разных местах было в номерной бане» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. II, стр. 307).

219. А. С. Соболевскому (стр. 18). Впервые напечатано М. Н. Лонгиновым в «Современнике» 1857 г., № 5, отд. V, стр. 73 — 74 (стихи и часть письма) и в Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 380 — 381, полностью, по нашему сообщению; подлинник (на бумаге вод. зн.: УФЛП. 1822) был у графа С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве, в бумагах С. А. Соболевского (переплет «Avant les voyages», № 112); ныне в Центрархиве.

— О Сергее Александровиче Соболевском, которого в 1828 г. поэт Языков определил как «Московского юношу, приятеля, обожателя, бирюча и Gastfreund’a Пушкина» (см. «Языковский Архив», вып. I, стр. 19) и у которого Пушкин жил по приезде своем в Москву, — см. выше, в т. I, в письме № 8, и в объяснениях к нему, стр. 194, а также заметку Н. О. Лернера — Соч. Пушкина, под ред. Венгерова, т. IV, стр. XII). Характеризуя взаимные отношения Пушкина и Соболевского, биограф последнего, В. И. Саитов, пишет: «Среди многочисленных друзей Пушкина Соболевский занимал далеко не последнее место... Пушкин любил, и уважал Соболевского, ибо видел в нем не только остроумного, веселого собутыльника, но и человека, отличавшегося независимым образом мыслей, благородством характера, одаренного большим умом, литературным вкусом и тонким артистическим чутьем, которое высоко ценилось как самим Пушкиным, так и другими писателями новой школы. Грибоедов, Боратынский, Дельвиг читали ему свои произведения и дорожили его советами. Соболевский пользовался необычайным доверием Пушкина, который посвящал его во все свои дела, не исключая даже семейных... Обладая сильным характером и твердой волей, Соболевский умел влиять на Пушкина... Граф В. А. Соллогуб, рассказывая в своих Воспоминаниях историю последней дуэли Пушкина, замечает:Ч«Я твердо убежден, что если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах.» — Сам Соболевский, вспоминая однажды о своем «незабвенном» приятеле, говорил: «Александр Сергеевич был ко мне весьма расположен и, как другу, поверял свои задушевные мысли. Его стихотворение «Братья разбойники» было издано мною, да и в издании «Руслана и Людмилы» я также принимал большое участие, вместе с Львом Сергеевичем. В знак особого ко мне расположения Пушкин напечатал один экземпляр своей поэмы «Цыганы» на пергаменте и преподнес его мне». — Соболевский относился к Пушкину с истинно дружескою приязнью, неизменно сохранявшеюся в течение двадцати лет. Отношения их были настолько просты и сердечны, что Пушкин свободно допускал Соболевского к устройству своих денежных дел, которые вообще находились в плохом состоянии. Доходило иногда до того, что Соболевский, за неимением свободных сумм, давал Александру Сергеевичу для заклада свое столовое и чайное серебро» («Сборник статей в честь Д. Ѳ. Кобеко», С.-Пб. 1913, стр. 200 — 202). С основанием, в 1826 г., журнала «Московский Вестник» Соболевский вошел в число членов его редакции. Осенью 1826 г. он наблюдал за печатанием в Москве 2-й главы «Евгения Онегина», — что́ видно из Дневника профессора Московского Университета и цензора Ив. Мих. Снегирева, который под 18 сентября 1826 г. записал: «Соболевский привез ко мне цензуровать стихи Пушкина», а под 24-м: «Был у А. Пушкина, который привез мне, как Цензору, свою пиесу Онегин, ч. II, и согласился на сделанные мною замечания, выкинув и переменив несколько стихов... Талант его виден и в глазах его: умен и остр, благороден в изъяснении и скромнее прежнего. Опыт не шутка»; 6 октября: «Вечером был у меня Соболевский с рукописью А. Пушкина Граф Нулин на щет моих отметок в ней»»; 18 октября: «После обеда дома приезжал ко мне Соболевский просить от меня письменного удостоверения, что ценсурованная мною II глава Онегина, соч. А. Пушкина, напечатана сходно с подлинником, мною подписанным; написал на оригинале» («Пушк. и его соврем.», вып. XVI, стр. 47 — 48). Страстный библиофил и весьма сведущий библиограф (Пушкин, по его собственным словам, «привык пользоваться» библиотекой «своего старинного приятеля» — см. его «Мысли на дороге», 1833 г., I, «Шоссе»), — Соболевский славился своими остроумными эпиграммами и стихотворениями, попытка собрать которые сделана В. В. Каллашем в Москве в 1912 г. в особом издании. Под свежим впечатлением известия о смерти Пушкина, Соболевский, находившийся тогда в Париже, зная запутанность денежных дел своего друга, тотчас стал думать о том, как помочь семье его: «Ему пришла в голову хорошая мысль», — писал 25 февраля 1837 г. А. Н. Карамзин своей матери: «он предлагает открыть по России подписку для детей Пушкина и оставлять проценты с капиталом до замужества дочерей и до полного возраста сына. Он будет об этом сам писать Жуковскому» («Стар. и Новизна», кн. XVII, стр. 293). Проект этот не состоялся; позднее Соболевский принимал участие в заботах об осиротевшей семье своего однокашника и приятеля Льва Пушкина. О нем см. еще в книге: «Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина», Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского, Пб. 1924, по указ.

— На порчу Соболевским его коляски Пушкин жаловался и Вяземскому в письме от 9 ноября (см. ниже, № 221).

— «Жил да был петух индейской» («Цапли») — стихотворение, приписывавшееся и Боратынскому, и Пушкину, и Воейкову, на самом же деле написанное, по заявлению Соболевского, им и Боратынским вместе в 1825 году, «до приезда Пушкина из деревни» (см. Соч. Боратынского, под ред. М. Л. Гофмана, т. I, стр. 200 и 324 — 325), — быть может по поводу пожалования М. М. Сонцова в камергеры высочайшего двора; это пожалование состоялось 20 марта 1825 г. («Русск. Арх.» 1867 г., ст. 668).

Жил да был петух индейской,
Цапле руку предложил,
При дворе взял чин лакейской
И в супружество вступил.

*

Он детей молил как дара, —
И услышал бог богов:
Родилася цаплей пара,
Не родилось петухов.

*

Цапли выросли, отстали
От младенческих оков,
Длинны, очень длинны стали
И глядят на куликов.

*

Вот пришла отцу забота
Цаплей замуж выдавать;
Он за каждой три болота
При замужстве хочет дать.

*

Кулики к нему летали
Из далеких, ближних мест, —
Но лишь корм один клевали —
И не смотрят на невест.

*

Цапли вяли, цапли сохли,
И увы! скажу, вздохнув,
На болоте передохли,
Носик в перья завернув.

В стихотворении этом, под заглавиемМ«Быль» напечатанном в «Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду» 1831 г., № 6, стр. 46 — 47, с подписью «Сталинский», выведена была семья дяди Пушкина — камергера М. М. Сонцова, мужа родной тетки поэта — Елизаветы Львовны и отца двух дочерей девиц, прелестных, по словам Е. И. Раевской, девушек, которым «было в родительском доме житье очень плохое» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. I, стр. 301). Е. Л. Сонцова считала автором стихов Пушкина: 26 июля 1828 г. Вяземский писал Пушкину: «...У этого Бекетова естэ сестра Золотарева, баба молодец, с рожи похожая на Сонцова, все главы Пнегина знает наизусть и представила мне в лицах, как Сонцова жаловалась ей на тебя за стихи Жил да был петуБ Индейской и заставляла Анну на распев их читать. Ты прыгал бы и катался от смеха» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 70).

— Галлияни или Гальяни — итальянец, содержатель очень популярной и лучшей в свое время гостиницы или трактира в Твери, давшего название Гальяновой улице, впоследствии переименованной в Пушкинскую (смо В. И. Колосов, «А. С. Пушкин в Тверской губернии в 1827 г.», Тверь. 1888, стр. 1 — 3); в ней останавливались обыкновенно более состоятельные проезжающие; она находилась на углу Мироносицкой улицы, и о ней упоминает, как об «известной», уже Вигель, рассказывая о своем путешествии из Москвы в Петербург в 1805 году (Воспоминания, ч. II, стр. 102), упоминает и Вяземский под 1818 г. («Остаф. Арх.», т. I, стр. 142), и А. Я. Булгаков тогда же («Русск. Арх.» 1900 г., кн. III, стр. 102). — 19 января 1821 г. через Тверь проезжал Г. В. Гераков (писатель и стихотворец); он говорит о гостинице Галлияни следующее: «остановился в трактире, где содержатель Италиянецъ; довольно нечисто, но комната моя порядочная; за суп, ночлег и кофе заплатил 9 рублей» («Продолжение путевых записок по многим Российским губерниям 1820-го и начала 1821-го», Петроград. 1830, стр. 212). Репутация гостиницы была так высока, что, напр., в 1830 г. останавливался в ней великий князь Михаил Павлович («С-Пб. Вед.» 1830 г., № 109, стр. 708); в 1833 г. гостиницу содержала Шарлотта Галлияни, вероятно, вдова ее основателя (см. «Моск. Вед.» 1833 г., № 14, стр. 643); в 1849 г. ее гостиница попрежнему существовала в Твери («Русск. Стар.» 1900 г., № 4, стр. 170). По свидетельству Председателя Тверской Ученой Архивной Комиссии И. А. Иванова (ум. 1927), в гостинице Гальяни был и зал для танцев и других увеселений, так что она заменяла клуб. «Дом где находилась гостиница, был на улицу, двухэтажный, — низ каменный, верх деревянный; в 1879 г. этот дом сгорел, а на его месте построен большой дом, принадлежащий теперь А. А. Пржецлавской» (И. А. Иванов, «О пребывании Пушкина в Тверской губернии», Тверь. 1899, стр. 15).

— Кольони — по-итальянски (coglione) значит, в переносном смысле, глупец, фат, дурак.

— Пожарский — ямщик, основатель и содержатель «славного трактира» в Торжке, упоминаемого Пушкиным в его статье «Мысли на дороге» (гл. X, 1833 г.); с этою фамилией связано имя знаменитых «пожарских котлет» из курицы и телятины. Содержательницею гостиницы затем была «купецкая девица» Дарья Евдокимовна Пожарская; в ее трактире любители хорошо поесть всегда заказывали себе блюдо котлет, о которых упоминает в 1837 г. и большой гастроном А. И. Тургенев (см. «Остаф. Архив», т. IV, стр 4), и Пушкин, в 1833 г. «славно» завтракавший у «толстой m-elle Pojarsky, — той самой, которая варит славный квас и жарит славные котлеты» (письма к жене от 21 и 23 августа 1833 г.). В «Мыслях на дороге», в главе «Торжок», Пушкин также упоминает, как он расположился обедать в славном трактире Пожарского». Еще в мае 1823 г. А. Я. Булгаков, говоря в письме к брату о проезде через Торжок, писал: «Нигде не нашел я такой чистоты, такой чай, кофе, стол и дешевизны, как у Пожарского в Торжке. Il faut soutenir ce brave homme» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. I, стр. 545); много лет спустя говорит об этой «ресторации» и Греч в описании своей поездки в Москву (Соч., т. V, С.-Пб. 1838, стр. 97) и Жуковский, упоминающий в 1831 г. завтрак в Торжке и «прекрасный дом ямщика Пожарского» (Дневники, С.-Пб. 1903, стр. 215). Г. В. Грудев рассказывал П. И. Бартеневу, что котлеты Пожарской «понравились государю Николаю Павловичу и вошли в моду. Мало-по-малу слава пожарских котлет дошла до того, что сама Дарья уже нанимала с кухни графа Нессельроде поваров готовить их. Ловкая девка, толстая, рослая и себе на уме стала вхожа ко двору; в ней заискивали, — и она умело пользовалась своею близостью к сильным мира сего» («Сусск. Арх.» 1912 г., кн. II, стр. 159; ср. стр. 635). Д-р А. А. Синицын в «Воспоминаниях» своих рассказывает, что Пожарская «была женщина большого ума, чрезвычайно властолюбивая и хорошо знавшая людей, а потому умевшая пользоваться ими для достижения своих целей. Она сумела поиобресть расположение императора Николая Павловича, хорошо поняв его характер. В своих переездах из Петербурга в Москву он всегда останавливался в ее гостинице. Пожарская встречала его у подъезда с хлебом-солью под его ноги от кареты до рыльца она расстилала в виде ковра дорогую соболью шубу. Это внимание чрезвычайно трогало императора и приняв хлеб-соль, он любил беседовать с ней о разных разностях. Она умела также приобрести расположение приближенных к нему: князя Волконского, Орлова и других. Всё это давало ей возможность обделывать разные дела, не всегда чистые»... («Русск. Стар.» 1913 г., апр., стр. 203 — 204). В зиму 1840 г. ее, по словам графа М. Д. Бутурлина, даже выписывали в Петербург и приютили во дворце, чтобы она научила приготовлению своих котлет царских поваров («Русск. Арх.» 1901 г., кн. III, стр. 433). О ее гостинице и славных котлетах подробно рассказывает в своих путевых записках Vicomte d’Arlaincourt, проезжавший через Торжок летом 1842 г. и посвятивший целую страницу рассказу о «madame Pojarsky l’hôtesse par excellence», открывшей «l’art de griller des côtelettes de veau» («Le Pélerin. L’étoile polaire». Par le Vicomte d’Arlaincourt, v. I, Paris. 1843, p. 305 — 306). Д. Е. Пожарская умерла 2 мая 1854 г., 56 лет, в Торжке («Провинциальный Некрополь», т. I, стр. 689).

— Яжелбицы — почтовая станция после Валдая (если ехать от Москвы к Петербургу), на р. Поломеде, в Крестецком уезде Новгородской губернии, упоминаемая еще в путешествии Стрюйса, а также и в «Путешествии» Радищева. М. Н. Лонгинов считал излишним напоминать читателям конца 1850-х годов о том, как славились Яжелбицкие форели (Сочинения, т. I, стр. 166), о которых говорит также М. Жданов в своих «Путевых записках по России» (С.-Пб. 1843, стр. 25 — 26).

— О Валдайских баранках и «податливых» крестьянках с возмущением и ужасом говорит в своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев (глава «Валдай»):14 «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает Валдайских баранок и Валдайских разрумяненых девок? Всякого проезжающего наглые Валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью, на счет своего целомудрия», завлекая, между прочим, в бани, будто бы для мытья с дороги, а на самом деле для обирания проезжих. В любопытном «Ручном дорожнике для употребления на пути между Императорскими Всероссийскими Столицами» Ивана Глушкова (изд. 2-е, С.-Пб. 1802, стр. 92 — 94) имеются следующие сведения о Валдайских крестьянках и баранках: «Здешнее произведение есть Валдайские баранки (крупичатые круглые крендели) с ними всякого проезжего тотчас окружит толпа женщин, и каждая с особливым красноречием и нежностию пропоёт в похвалу товару своему и покупщику арию, напр.: «Милинькой, чернобровинькой барин! да купи ж у меня хоть связочку, голубчик, красавчик мой! вот эту, што сахар белую». — После того кто же грубо презрит такие ласки и в удовольствие белокурой Валдайки, у которой на лилейных щеках цветут живые розы, не купит десятка связок вкусных и весьма употребительных при чае и кофе сих кренделей? — Сказывают, прежде торговали оными баранками исключительно отборные красавицы, и проезжие тем более их покупали, что́ за каждую связку милому купцу наградою бывал поцелуй; но ныне такая щедрость пресечена корыстолюбием торгашей мужчин, которые возами развозят их во все стороны»... Изображени屫Валдайской девки» этой эпохи, как раз со связкою баранков в руках, см. в «Старых Годах» 1909 г. (июль — сентябрь, стр. 452). О Валдайских девках рассказывает значительно позже, уже в Пушкинские времена, и благодушно-сентиментальный Гераков, упомянутый выше; говоря про свой проезд через Валдай (21 января 1821 г.), он замечает: «Напрасно говорят о Валдайских девушках, будто они окружают коляски, кареты, кидают баранки, крича: купите, купите! Со мною сего не случилось, — я видел несколько хорошеньких девушек, поклонился им, сказав несколько ласковых слов, купил баранков и, может быть, более дал, нежели они стоят. Девушки благодарили, краснели, даже мило кланялись. Нескольких пожилых не похвалю за их выражения; всякому говорят: «красавчик, хороший, золотой, пригожий — купи, купи, баранков...м» («Продолжение путевых заметок по многим Российским губерниям 1820-го и 1821-го», Петроград. 1830, стр. 216). Путешественник J. Ancelot (см. выше стр. 159) в своей книге «Six mois en Russie», описывая проезд через Валдай в июле 1826 года, говорит: «Едва путешественник вступает в черту этого города, как опасность, совершенно им непредвиденная, застигает его неопытность. Его карета оказывается быстро окруженною несметною толпою торговок пряниками [баранками?], Армидами в коротких юбках, и назойливое приставание их не оставляет чужестранца ни на минуту в покое; если он проводит ночь в этом городе, то приставание и обольщение удваиваются, ибо эти торговки, по большей части молодые и пригожие, соединяют со своею открытою торговлею — торговлю тайную, менее невинную и более прибыльную. Сообщниками и поверенными их являются содержательницы гостиниц, которые разрешают им вход в дом, — и путешественник бывает вынужден призывать в помощь добродетели всё свое благоразумие» («Six mois en Russie», Paris. 1827, p. 243 — 244). Равным образом и А. Дюма в романе своем «Le maitre d’armes», описывая свое путешествие из Петербурга в Москву в 1826 г. и говоря о приезде в Валдай, пишет: «Едва мы въехали в этот город, как нас окружила толпа людей с пряниками, напомнившая мне уличных торговцев в Париже. Кроме них мы видели здесь толпы молодых девушек в коротких юбках, которые, как мне показалось, занимаются тайным ремеслом, не имеющим ничего общего с торговлей» («Учитель фехтования», изд. «Время», Лгр. 1925, стр. 194). Описывая совместную поездку с Пушкиным, в середине января 1829 г., из Тверской губернии в Петербург, А. Н. Вульф пишет в Дневнике своем: «Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т.-е. купив в Валдае баранков (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем Волочке завтракали мы свежими сельдями, а на станции Яжелбицах — ухою из прекраснейших форелей, единственных почти в России, — приехали мы на третий день вечером в Петербург» («Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 52). В IV строфе «Путешествия Онегина», написанной им как раз в первой половине 1829 года, Пушкин в свою очередь писал:

Тоска, тоска!.... Спешит Евгений
Скорее далее.... Теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.
Тут у привязчивых крестьянок
Берет три связки он баранок,
Здесь покупает туфли......,

В своейЦ«Старой записной книжке» князь Вяземский рассказывает об одном молодом Поляке, который, проездом через Валдай, был окружен толпою женщин и девиц, назойливо навязывавших свои баранки, влюбился в одну из продавщиц и прожил в Валдае около двух лет.... («Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, стр. 1791). Граф Л. Н. Толстой свою раннюю повесть «Два гусара» начинает воспоминанием об эпохе 1800-х годов, —«тех наивных временах, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток.... и верили в пожарские котлеты, валдайские колокольчики и бублики»....

— На Молчановке, в доме Ренкевичевой, Пушкин останавливался и жил у Соболевского с 19 декабря 1826 до 20 мая 1827 г. Сорок лет спустя, в 1867 году, за три года до своей смерти, Соболевский, находясь под влиянием нахлынувших воспоминаний молодости, писал Погодину: «Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом ее, я показал товарищу дом Ренкевича, в котором жил я, а y меня Пушкин. Сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок — видим на ней вывеску: «Продажа вина и проч.» Sic transit gloria mundi!!! Стой, кучер! Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились из своих половин, и где заседал Александр Сергеевич в Самоедском ергаке. Вот где стояла кровать его; вот где так нежно возился и нянчился он с маленькими датскими щенятами. Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, Рожалин, Мицкевич, Баратынский, вы, я.... и другие мужи; вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!! Кабатчик, принявший нас с почтением, должным таким посетителям, которые вылезли из экипажа, очень был удивлен нашему хождению по комнатам заведения. На вопрос мой: слыхал ли он о Пушкине? он сказал утвердительно, но что-то заикаясь. В другой стране, у бусурманов, и на дверях сделали бы надпись: здесь жил Пушкин. И в углу бы написали: здесь спал Пушкин! — и так далее». «Помню, помню живо», писал по этому поводу Погодин: «этот знаменитый уголок, где жил Пушкин в 1826 и 1827 году, помню его письменный стол между двумя окнами, над которым висел портрет Жуковского с надписью: ученику победителю от побежденного учителя. Помню диван в другой комнате, где за вкусным завтраком — хозяин был мастер этого дела — начал он читать мою «Русую косу» (Н. П. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», кн. II, стр. 63 — 64; ср. «Сборник статей в честь Д. Ѳ. Кобеко», С-Пб. 1913, стр. 200).

Сноски

13 Это, само собою разумеется, не Сергей Пушкин.

14 Экземпляр этого редчайшего издания Пушкин впоследствии брал из библиотеки Соболевского, большого библиофила (см. «Мысли на дороге», гл. I). Личный Пушкинский экземпляр «Путешествия» теперь в Государственной Публичной Библиотеке.