Скачать текст произведения

Карамзина и др. Из писем 1836—1837 года. Письма (23-29)


 

Е.А., С.Н. и А. Н. КАРАМЗИНЫ

ИЗ ПИСЕМ К А. Н. КАРАМЗИНУ 1836 — 1837 ГОДА

23
А. Н. КАРАМЗИН

13(25) марта 1837 г. Петербург

<...> Я очень был доволен твоими письмами, где ты так хорошо пишешь о деле Пушкина. Ты спрашиваешь, почему мы тебе ничего не пишем о Дантесе или, лучше, о Эккерне.1 Начинаю с того, что советую не протягивать ему руки с такою благородною доверенностью: теперь я знаю его, к несчастию, по собственному опыту Дантес был пустым мальчишкой, когда приехал сюда, забавныД тем, что отсутствие образования сочеталось в нем с природным умом, а в общем — совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении. Если бы он таким и оставался, он был бы добрым малым, и больше ничего; я бы не краснел, как краснею теперь, оттого, что был с ним в дружбе, — но его усыновил Геккерн2, по причинам, до сих пор еще совершенно неизвестным обществу (которое мстит за это, строя предположения), Геккерн, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцемИ без труда овладел совершенно умом и душой Дантеса, у которого первого было много меньше, нежели у Геккерна, а второй не было, может быть, и вовсе. Эти два человека, не знаю, с какими дьявольскими намерениями, стали преследовать госпожу Пушкину с таким упорством и настойчивостью, что, пользуясь недалекостью ума этой женщины и ужасной глупостью ее сестры Екатерины, в один год достигли того, что почти свели ее с ума и повредили ее репутации во всеобщем мнении. Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма.3 (Если Геккерн — автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именнД он!). За этим последовала исповедь госпожи П<ушкиной> своему мужу, вызов, а затем женитьба Геккерна; та, которая так долго играла роль посредницы, стала, в свою очередь, любовницей, а затем и супругой. Конечно, она от этого выиграла, потому-то она — единственная, кто торжествует до сего времени и так поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а может быть, и душу своей сестры, госпожи П<ушкиной>, и вызвав смерть ее мужа, она в день отъезда этой последней послала сказать ей, что готова забыть прошлое и всё ей простить!!! Пушкин также торжествовал одно мгновение, — ему показалось, что он залил грязью своего врага и заставил его сыграть роль труса. Но Пушкин, полный ненависти к этому врагу и так давно уже преисполненный чувством омерзения, не сумел и даже не попытался взять себя в руки! Он сделал весь город и полные народа гостиные поверенными своего гнева и своей ненависти, он не сумел воспользоваться своим выгодным положением, он стал почти смешон, и так как он не раскрывал всех причин подобного гнева, то все мы говорили: да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца! А Дантес, руководимый советами своего старого неизвестно кого, тем временем вел себя с совершеннейшим тактом и, главное, старался привлечь на свою сторону друзей Пушкина. Нашему семейству он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что .я поверил его преданности госпоже П<ушкиной>, его любви к Екатерине Г<ончаровой>, всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У меня как будто голова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкрадываются в мое сердце по много раз в день и которые я тщетно стараюсь удалить. Без сомнения, Пушкин должен был страдать, когда при нем я дружески жал руку Дантесу, значит, я тоже помогал разрывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел, что враг его встал совсем чистым из грязи, куда он его бросил. Тот гений, что составлял славу своего отечества, тот, чей слух так привык к рукоплесканиям, был оскорблен чужеземным авантюристом, приемным сыном еврея, желавшим замарать его честь; и когда он, в негодовании, накладывал на лоб этого врага печать бесчестья, его собственные сограждане становились на защиту авантюриста и поносили великого поэта. Не сограждане его так поносили, то была бесчестная кучка, но поэт в своем негодовании не сумел отличить выкриков этой кучки от великого голоса общества, к которому он бывал так чуток. Он страдал ужасно, он жаждал крови, но богу угодно было, на наше несчастье, чтобы именно его кровь обагрила землю. Только после его смерти я узнал правду о поведении Дантеса и с тех пор больше не виделся с ним. Может быть, я говорил о нем с тобой слишком резко и с предубеждением, может быть, причиной этого предубеждения было то, что до тех пор я к нему слишком хорошо относился, но верно одно — что он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига; верно также и то, что он продолжал и после своей женитьбы ухаживать за госпожой Пушкиной, чему долго я не хотел верить, но, наконец, сдался перед явными доказательствами, которые получил позднее. Всего этого достаточно, брат, для того, чтоб сказать, что ты не должен подавать руку убийце Пушкина.

Суд его еще не кончен. — После смерти Пушкина Жуковский принял, по воле государя, все его бумаги.4 Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения.5 Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений et line grace infiniejointe à beaucoup de sentimentet de chaleur;*13 в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоль дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения. В целой поэме не встречается ни одного лишнего, малоговорящего стиха!!! Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилось! — Но оставим, брате, могилу великого усопшего и воротимся к живой простолюдине. <...>

<...> ты не должен, однако же, думать, что всё общество было против Пушкина после его смерти: нет, это только кружок Нессельрод6 и еще кое-кто. Наоборот, другие, как например, графиня Нат<алья> Строганова и госпожа Нарышкина *(Мар<ия> Яков<левна>)*7 с большим жаром говорили в его пользу, что даже вызвало несколько ссор. Большинство же ничего не сказало, *так им и подобает!*

 

24
С. Н. КАРАМЗИНА

29 марта (10 апреля) 1837 г. Петербург

<...> Суд над Дантесом закончен1, его разжаловали в солдаты, выслали до границы под конвоем, а затем в Тильзите ему вручат паспорт — и всё кончено: для России он более не существует! Он уехал на прошлой неделе. Его жена едет со свекромИ съедется с ним в Кенигсберге, а оттуда старый Геккерн отправит их, говорят, к родным Дантеса, неподалеку от Бадена. Вполне возможно, что ты их там встретишь. Нет необходимости говорить тебе: «Будь великодушен и деликатен». Если Дантес дурно поступил (а еще ведь один бог знает, в какой мере он виноват), он уже достаточно наказан: убийство на его совести, жена, которую он не любит (хотя, впрочем, он продолжал здесь окружать ее вниманием), положение в обществе очень поколебленное и, наконец, приемный отец, который может в любой день отказаться от усыновления и который, потеряв с бесчестием свое место в России, теряет также большую долю дохода. Балабин2 провожал Дантеса до заставы; он говорил мне, что у того был чрезвычайно грустный вид, хотя он и отпускал время от времени плоские шутки, по своей привычке. Он вспоминал с большой горечью нашу семьюр говоря: «Мнение общества, дорогой мой, для меня совершенно безразлично, но поведение Карамзиных по отношению ко мне глубоко меня огорчило, — они были почти единственными, кого я любил в Петербурге, с кем виделся ежедневно, а они не только покинули меня и не проявили ко мне ни малейшего признака интереса (я понимаю, Пушкин был их другом и они не могли более поддерживать со мной дружеских отношений), но они стали моими врагами, самыми ярыми, они говорили обо мне с ненавистью». Это совершенно ложно, и я не знаю, кто мог так гадко ему насплетничать. Некоторые так называемые «патриоты» держали, правда, у нас такие же речи о мщении, об анафеме, о проклятии, которые и тебя возмутили в Париже, но мы их отвергли с негодованием. Не понимаю, почему нельзя сожалеть без того, чтобы не проклинать. Никто, я в этом уверена, искренней моего не любил и не оплакивал Пушкина, но никогда чувство сожаления не сопровождалось желанием отомстить, наказать. Я нахожу, что это отвратительно, и ты так же думаешь, я знаю. Но мне всегда хотелось предупредить тебя, на тот случай, если ты встретишь Дантеса, чтоб ты был с ним осторожен и деликатен, касаясь этого предмета. <...>

 

25
С. Н. КАРАМЗИНА

13/25 апреля 1837 г. Петербург

<...> На днях Жуковский читал нам роман Пушкина, восхитительный: «Ибрагим, царский Арап».1 Этот негр так обворожителен, что ничуть не удивляешься страсти, внушенной им к себе даме двора регента; многие черты характера и даже его наружности скалькированы с самого Пушкина. Перо останавливается на самом интересном месте. Боже мой, как жаль, какая потеря, какое всё оживающее горе! <...>

 

26
С. Н. КАРАМЗИНА

5(17) июня 1837 г. Царское Село

<...> На днях я получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной.1 Эта последняя пишет:†«Вы хотите иметь от меня несколько дружеских слов для Андрея: сердце мое слишком живо ощущает дружеские чувства, которые он всегда к нам питал, чтобы отказать вам в этом; передайте ему сердечный привет и пожелание совершенно восстановить свое здоровье!» В своем письме я писала ей об одном романе Пушкина «Ибрагим», который нам читал Жуковский и о котором я, кажется, тебе в свое время тоже говорила, потому что была им очень растрогана, и она мне ответила: «Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе «Ибрагим»; возможно, впрочем, что я его знаю под другим названием. Я выписала сюда все его сочинения, я пыталась их читать, но у меня не хватило мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его — всё равно что слышать его голос, а это так тяжело!» <...>

 

27
Е. А. КАРАМЗИНА

24 июня (6 июля) 1837 г. Царское Село

<...> Я хотела переслать тебе «Современник»,1 но князь Петр б<яземский> сказал мне, что он отослал его еще в листах госпоже Смирновой, и я полагаю, что она тебе даст его. Скажи мне, получил ли ты от графини Паниной посылку с чаем, которую я просила ее передать тебе, и дошла ли она до тебя в хорошем состоянии и, главное, с хорошим запахом. «Чем богата, тем и рада». Что же иное посылать тебе отсюда, как не чай или деньги; я их и посылаю столько, сколько могу.

 

28
С. Н. КАРАМЗИНА

15—16(27—28) июля 1837 г. Царское Село

<...> Твое мирное свидание с Дантесом меня совершенно удовлетворило: я его немного опасалась. Передай Сашеньке Смирновой, что я ее целую и нежно люблю: так ли уж ложно думать, что ты в нее немного влюблен? На днях я получила письмо от Натали Пушкиной, она просит передать тебе привет. Она кажется очень печальной и подавленной и говорит, что единственное утешение, которое ей осталось в жизни, это заниматься детьми. <...>

 

29
С. Н. КАРАМЗИНА

22 июля (3 августа) 1837 г. Царское Село

Твое письмо из Бадена очень забавно, если и не поэтично, мой дорогой Андрей Как ты увлекаешься светскими удовольствиями и как ты танцуешь! Я этому очень рада.Љ<...> То, что ты рассказываешь нам о Дантесе (как он дирижировал мазуркой и котильоном), заставило нас содрогнуться и всех в один голос сказать: «Бедный, бедный Пушкин! Не глупо ли было жертвовать своей прекрасной жизнью! И для чего!»

Сноски

*13 и бесконечное изящество, соединенное с большим чувством и жаром души.

Примечания

  • Письмо 23

  • 1 В письме из Парижа от 16(28) февраля 1837 года Андрей Карамзин беспокоился о судьбе Дантеса: «Зачем вы мне ничего не говорите о Дантесе и бедной жене его?» спрашивал он (Стар. и нов., кн. XVII, с. 295). Возмущаясь светским обществом, приведшим, по его убеждению, Пушкина к катастрофе и к гибели, он склонен был оправдывать его противника. В дуэли он видел дело чести, и поэтому не осужда™ Дантеса. Не последовал он и совету брата не протягивать руки Дантесу при встрече и так описывал ее в письме из Баден-Бадена от 26 июня (8 июля) 1837 года:

    «Вечером на гуляний увидел я Дантеса с женою: они оба пристально на меня глядели, но не кланялись, я подошел к ним первый, и тогда Дантес à la lettre*бросился ко мне и протянул мне руку. Я не мог выразить смешения чувств, которые тогда толпились у меня в сердце при виде этих двух представителей прошедшего, которые так живо напоминали мне и то, что было, и то, чего уже нет и не будет. Обменявшись несколькими обыкновенными фразами, я отошел и пристал к другим; русское чувство боролось у меня с жалостью и каким-то внутренним голосом, говорящим в пользу Дантеса. Я заметил, что Дантес ждет меня, и в самом деле он скоро опять пристал ко мне и, схватив меня за руку, потащил в пустые аллеи. Не прошло двух минут, что он уже рассказывал мне со всеми подробностями свою несчастную историю и с жаром оправдывался в моих обвинениях, которые я дерзко ему высказывал. Он мне показывал копию с страшного пушкинского письма, протокол ответов в военном суде и клялся в совершенной невинности. Всего более и всего сильнее отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вызов a été comme une tuile qui lui est tombée sur la tête.**С слезами на глазах говорил он о поведении вашем (т е. семейства, а не маменьки, про которую он мне сказал: «A ses yeux je suis coupable, elle m’a tout prédit d’avance, si je l’avais vue, je n’aurais rien eu à lui réponde»***) в отношении к нему и несколько раз повторял, что оно глубоко огорчило его... «Votre famille que j’estimais de coeur, votre frère surtout que j’aimais, dans lequel j’avais confience, m’abandonner, devenir mon ennemi sans même vouloir m’entendre ni me donner la possibilité de me justifier — c’était mal à lui, c’était cruel»****и в этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил. Он прибавил: «Ma justification complète ne peut venir que de M-e Pouchkine, dans quelques années, quand elle sera calme, elle dira peut-être que j’ai tout fait pour les sauver et que si je n’y ai pas réussi, cela n’a été de ma faute»*и т. д. Разговор и гулянье наши продолжались от 8 до 11 часов вечера. Бог их рассудит, я буду с ним знаком, но недружен по-старому — c’est tout ce que je puis faire**(Стар. и нов., кн. XVII, с. 317—318).

    Через несколько дней Андрей Карамзин встретился с убийцей Пушкина на балу:

    Странно мне было смотреть на Дантеса, — писал он 4(16) июля, — как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые (там же, стр. 319).

    Еще через несколько дней состоялось полное примирение, а затем и встреча Андрея Карамзина с Геккерном, о чем он рассказывал в письме от 15(27) июля:

    ...за веселым обедом в трактире... Дантес, подстрекаемый шампанским, nous don-nait des crampes à force de rire.***Кстати о нем. Il m’a tout à fait désarmé en me prenant par mon point faible: il m’a témoigné constamment tant d’intérêt pour toute la famille,****он мне так часто говорит про всех вас и про Сашу особенно, называя его по имени, что последние облака негодования во мне рассеялись, et jé dois faire un, effort sur moi-même pour ne pas être avec lui aussi amical qu’autrefois.*****Зачем бы ему предо мною лицемерить? Он уже в России не будет, а здесь он среди своих, он дома, и я для него нуль. На. днях воротился сюда старый Гекерн, мы встретились с ним в первый раз у рулетки, он мне почти поклонился, я сделал, как будто бы не заметил, потом он же заговорил, я отвечал как незнакомому, отошел и таким образом отделался от его знакомства. Дантес довольно деликатен, чтоб и не упоминать мне про него» (там же, с. 320—321).

    Непримиримо враждебное отношение Александра Карамзина к Геккерну является следствием поведения последнего, которое стало известно Александру после смерти Пушкина, и в первую очередь следствием слухов, приписывавших Геккерну авторство анонимного пасквиля. Убежденность Карамзиных, так же как и самого Пушкина, в виновности Геккерна позволяет видеть в нем вдохновителя писем, приведших к дуэли. В этом же письме от 15(27) июля Андрей Карамзин в последний раз упоминает о Пушкине: «Я получил от них <Смирновых> нумер „Современника“ и с восхищением прочел „Медного всадника“, жаль, что лучшее выпущено» (там же, с. 321).

  • 2 Дантес не был усыновлен Геккерном см. примеч. 1 на стр. 585—586 наст. изд.

  • 3 За два дня до появления анонимных писем, как предположила См Л. Абрамович, состоялось свидание Н. Н. Пушкиной с Дантесом на квартире Идалии Полетики. после этого свидания «обманувшего надежды Дантеса», «жена поэта оказалась в зависимости от Геккернов. Ей стали грозить оглаской происшедшего, тем что она все равно будет обесчещена в глазах мужа и общества» (Абрамович С. А. Пушкин в 1836 году. (Предыстория последней дуэли). Л., 1989, с. 79—80).

  • 4 Тотчас после смерти Пушкина Николай I поручил Жуковскому опечатать и разобрать его бумаги, при этом все направленное против правительства и предосудительное уничтожить, а письма вернуть их авторам. Однако два дня спустя это решение было изменено, и Жуковский должен был заняться разбором бумаг уже не один, а вместе с начальником штаба корпуса жандармов, помощником Бенкендорфа генералом Л. В. Дубельтом; при этом «бумаги, кои по своему содержанию могут быть во вред памяти Пушкина», надо было сжечь, а письма вернуть их авторам только после прочтения их Дубельтом. Исключение было сделано лишь для писем Натальи Николаевны: было разрешено вернуть их ей без прочтения, «но только с наблюдением о точности ее почерка». Подробно о разборе бумаг Пушкина см. у Щеголева (с. 197—201) и в статье М. А. Цявловского. «Посмертный обыск у Пушкина» — Цявловский М. Статьи о Пушкине. М., 1962, с. 276—358.

  • 5 После смерти Пушкина в его бумагах были найдены автографы таких неопубликованных произведений, как «Медный всадник», «Каменный гость», «Русалка», «Дубровский», «История села Горюхина», «Египетские ночи» и проч., а также автографы большей части стихотворений 30-х годов.

  • 6 Кружок Нессельроде — один из центров европейской придворно-аристократической и дипломатической реакции, возглавляемый гр. Марией Дмитриевной Нессельроде, рожд. гр. Гурьевой (1786—1849). М. Д. Нессельроде была покровительницей Дантеса и злейшим врагом Пушкина; последний отвечал ей ненавистью, которая, по словам П. А. Вяземского, «едва ли не превышала ненависть его к Булгарину» (П. П. Вяземский. Сочинения. СПб., 1893, с. 562—563).

  • 7 Мария Яковлевна Нарышкина, рожа. кн. Лобанова-Ростовская (1789—1854) — жена обер-гофмаршала Кирилла Александровича Нарышкина (1786—1838).

  • Письмо 24

  • 1 О суде над Дантесом см. примеч. 4 на с. 595 наст. изд.

  • 2 Балабин — Евгений Петрович. В доме его родителей Гоголь, по рекомендации ПТ А. Плетнева, встретил дружеский прием и давал уроки их дочери Марье Петровне. В 50-х годах Е. П. Балабин переселился во Францию, где перешел в «католическое монашество ордена иезуитов» (см.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Т. 3. СПб., 1896, с. 601).

  • Письмо 25

  • 1 Роман, о котором пишет С. Н. Карамзина, впервые был напечатан под заглавием «Арап Петра Великого (Отрывок из незаконченного романа)» после смерти Пушкина в «Современнике», 1837, т. V], с. 97—145. Самим Пушкиным были опубликованы из него лишь два отрывка: в «Северных цветах» на 1829 год (1828, с. 111—124 отдела «Проза») — «IV глава из исторического романа» и в «Литературной газете» (1830, т. I, № 13, с. 99—100) — отрывок из III главы — «Ассамблея при Петре I-м». Роман, из которого Пушкин в 1827—1828 годах написал первые шесть глав и начало седьмой, не имел в известных нам рукописях авторского заглавия. Приводимое С. Н. Карамзиной заглавие «Ибрагим, царский арап» едва ли принадлежит Пушкину; вероятнее думать, что это первоначальный проект заглавия, под которым хотел печатать его Жуковский, позднее измененного на «Арапа Петра Великого». Шестой том «Современника», в котором роман напечатан, вышел в свет в июне—июле 1837 года, уже после отъезда Жуковского из Петербурга.

  • Письмо 26

  • 1 Н. Н. Пушкина и А. Н. Гончарова жили в это время в имении Гончаровых Полотняный завод. Переписка между ними и С. Н. Карамзиной в печати неизвестна.

  • Письмо 27

  • 1 Пятый том «посмертного» «Современника» вышел в апреле или мае 1837 года. Из произведений Пушкина здесь были напечатаны: «Медный всадник» (с цензурными переделками Жуковского), «Сцены из рыцарских времен», стихотворения «Герой», «Д. В. Давыдову», «Лицейская годовщина. 1836», «Молитва», «Отрывок», прозаические статьи «Последний из родственников Иоанны д’Арк», «О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного рая”». Здесь же было напечатано письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину под заглавием «Последние минуты Пушкина», со значительными сокращениями. Все изъятые из письма Жуковским места опубликованы только в 1864 году в «Русском архиве» (стб. 48—54) под заглавием «Неизданные отрывки из письма В. А. Жуковского о кончине Пушкина». При подготовке письма к печати Жуковский его переработал, стараясь избегнуть всяких намеков на причины и обстоятельства смерти Пушкина, т. е. на его дуэль. Первоначальная редакция письма, до исправлений, опубликована П. Е. Щеголевым по списку из собрания А. Ф. Онегина (Щеголев, с. 153—172).